§ 2. Тернистый путь познания...

...И прав он или неправ – судить об этом предоставим будущим поколениям...

Альберт Робида (из романа о 1955 годе, изданном в 1894 году)

...У человечества нет другой няньки, кроме собственной жалкой мудрости...

Г. Уэллс

Все явления общественной жизни людей историчны. Все они развиваются во времени, появляются, отмирают, меняют свой смысл и свою роль в историческом процессе. Утопия не составляет здесь исключения.

От «Золотого Века» к «Золотой книге о новом острове Утопии»

Зачатки утопии мы находим уже в самой древней мифологии. Это – миф об изобильной и дружественной человеку природе, о хлебе насущном, достающемся без особых усилий, без убийства животных, считавшихся прямыми родственниками человека и т. п. Фактически ее предметом являются еще не собственно социальные отношения, а лишь взаимоотношения человека с внешней для него природой. В этом смысле она фактически еще «досоциальна».

В этой праутопии человек не выделяет себя из природы. И, хотя в целом происхождение утопии социально, изображаемый в праутопии идеал по своему содержанию еще не совсем социален: фактически он не более чем пограничен. В праутопии социальные фантазия и реальность еще не разделены, поскольку само осознание сверхъестественного еще отсутствует. Логико-рациональный и образно-эмоциональный подходы здесь также еще не выделены. В силу такой первичной синкретичности сознания для нас трудно или и вовсе невозможно выделить из общей системы мифов – плодов синкретического мышления – какие-либо особые мифы-утопии. Представления об историческом в мифах еще очень смутны и неопределенны. Поскольку здесь смешиваются зачаточные формы представлений и о необратимости времени, и о его цикличности, и об одновременном сосуществовании прошлого, настоящего и будущего и т. п., миф-утопия фактически выступает либо вообще вне каких-то координат времени (утопическое соотнесено с состоянием, с размещением в пространстве, а не с изменением во времени, не с развитием), либо относится своими творцами в прошлое. ¹⁴ Последнее особенно любопытно: традиционный тип мышления означает неизбежное благоговение к прошлому как к «эталонному» времени, именно в прошлое помещается то, что наиболее желательно в настоящем и будущем, то, что выступает в качестве идеала. В системе такого «традиционного» сознания самый сильный аргумент в пользу какого-то социального устройства – это то, что оно было нормой и правилом в прошлом.

Зачатки утопии в системе известных нам религиозных культов представляют во многом существенный шаг вперед. Прежде всего, они уже безусловно социальны: предметом этого рода праутопии является идеальное общественное устройство (хотя в картинах Рая есть еще очень много остаточных элементов от утопии единения человека с природой). Сверхъестественное еще не воспринимается в этой праутопии как фантазия. Наоборот, оно отнесено к реальности, хотя и особого рода. Утопия на этой ступени своего развития воспринимается как провиденциальное предписание, как божественное (священное) незыблемое откровение, догма и т. п.

Опираясь на индивидуально-психологическое восприятие движения времени отдельным человеком (в отличие от всеобщего, т. е. от священного, помещаемого фактически вне времени), религиозная утопия переносит выбор между идеалом (утопией) и антиидеалом (антиутопией) во внутренний мир человека. Божественное начало призвано лишь санкционировать этот выбор. Религиозная утопия общества такова только потому, что она – утопия индивида. Вполне очевидно поэтому, что религия, поскольку она выполняет и функцию утопии, предусматривает не столько изменение мира, общества и т. п., сколько изменение каждой индивидуальной судьбы после окончания временного, переходящего пребывания в конкретной реальности «живой» жизни. Реальная, историческая, «живая» жизнь человека были лишь испытанием пригодности его к существованию в сверхъестественном священном мире утопии – Рае. Сами устои этой реальной земной жизни были предопределены высшей и сверхъестественной силой, а поэтому изменению не подлежали. Но в пределах этих освященных устоев индивид мог выбирать между утопией (Раем) и антиутопией (Адом). Рай был компенсацией, возмещением за тяготы земной жизни, Ад – наказанием за попытки добиться самому лучшей жизни на этом свете, на Земле, наказанием за отказ от божественной компенсации за реальные тяготы. Утопия здесь – не программа общего изменения, а программа индивидуальной компенсации, программа неподвижности реального земного бытия. Индивидуальное изменение здесь есть компенсация необходимой общесоциальной неподвижности, призывающая к социальной пассивности, отказу от социальных преобразований.

Утопия в этот период, конечно, не сводится только к содержанию главных и господствующих религиозных культов. Оно лишь, так сказать, «официальный» вариант утопии, предписываемый всем и каждому под угрозой костра и пытки. Утопией другого рода, за предпочтение которой грозила не менее страшная смерть, была утопия народных восстаний, ересей и т. п. Это была подлинная утопия порабощенных масс, выражавшая их чаяния лучшей жизни. ¹⁵ Цели и ориентация у этой утопии были иные, но «механизм» образования и функционирования был, в принципе, все тот же: она строилась, аргументировалась и призывала языком религиозных догм. Именно эта утопия сделала решающий шаг к провозглашению реального преобразования мира: в эпоху массовых крестьянских восстаний, начинаясь в религиозных ересях с призывов пострадать за веру, она воззвала, в конце концов, не к ожиданию загробных блаженств, а к революционному переустройству реальной жизни на этой, посюсторонней грешной земле. Во всех массовых крестьянских движениях мы находим в той или иной форме и дозе следы этой утопии. Утопия теряет характер обещания компенсации и отныне уже выступает непосредственно в роли программы действия, программы преобразования окружающего мира. «...Утопизм конечной цели неизбежно отступает на задний план перед преобразующей силой порожденного ею движения». ¹⁶

Однако весь этот период можно назвать эпохой праутопии: элементы утопии здесь еще рассеяны в сознании эпохи и ее литературных памятниках. Утопия существует как одна из сторон, как оттенок идеи, но не как самостоятельная, целостная, целенаправленная идея. Такой облик она приобретает (вместе со своим родовым именем) в труде сэра Томаса Мора: «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия» (1516 г.). Теперь это – целостная, последовательная утопическая концепция переустройства общества, воплощенная в самодеятельное, подчиненное только этому сюжету произведение литературы. Вычленение специфической формы общественного сознания здесь завершилось обретением весьма характерной литературной формы. Идея общественного преобразования стала самостоятельным направлением осмысления общественным человеком своего собственного бытия.

Был ли сэр Томас Мор социалистом?

Дискуссии вокруг вопроса: «Был ли Томас Мор социалистом?» – не утихают и до сих пор. Еще Герберт Уэллс в свое время всячески высмеивал тех, кто пытался ответить на этот вопрос утвердительно. ¹⁷ Ну, а все-таки? Был или не был?

Однозначного ответа здесь быть не может. И не потому, что мы не знаем, что отвечать. Знаем. Но по самому существу дела на этот вопрос должны быть даны два ответа.

Первый: кем сам автор считал себя (т. е. тот же Мор, или Кампанелла, или Фурье)? И Мор, и особенно Кампанелла были людьми глубоко религиозными, ¹⁸ считали себя исправителями нравов, борцами за справедливость в границах своего, религиозного мировоззрения. Ни понятия, ни термина «социализм» они знать не могли. Это слово, да еще в том смысле, в котором мы его употребляем, попросту более позднего происхождения. Автор мог осмысливать и оценивать свои собственные идеи лишь в границах сознания своей эпохи, своего времени. А в пределах сознания своего времени и Мор и Кампанелла были лишь проповедниками высокой («подлинной», с позиций христианской традиции) морали, глашатаями справедливости, пророками д?лжного.

Второй ответ звучит иначе, ибо опирается на оценку идей автора с точки зрения наших современных представлений о его роли в истории человеческой мысли, в истории общества; это – «взгляд назад», ретроспективная оценка прошлого с точки зрения настоящего. С этой позиции без всяких сомнений и Томас Мор и Томазо Кампанелла должны быть названы представителями утопического социализма. С этой же точки зрения Шарль Фурье должен быть назван революционером, хотя сам он считал, что его фаланстеры – вернейшее средство против революции...

Данное расхождение непосредственных намерений автора с реальным, объективным содержанием его произведения – отнюдь не единично. Это, скорее, закономерность, имеющая безусловное значение. Особенно ощутимой становится она, когда речь идет о произведениях, уже весьма отдаленных от нас ходом времени. Но и к современным авторам она также относится. Социальная интуиция, как это отмечал Ф. Энгельс относительно Родбертуса (см. выше), оказывается несравнимо глубже и содержательнее рациональных логических построений.

Как и во времена рабовладельчества, в эпоху средневековья и раннего капитализма основанием любых утопий являются не прогностические, а морально-этические представления. Т. Мор, Т. Кампанелла, Д. Уинстенли сами по себе не были авторами утопий-предвидений, и не исходили из прогностической идеи будущего; понятие будущего попросту еще не приобрело социально-прогностического смысла. Будущее в сознании их эпохи – это индивидуальная судьба человека или относительно близкое будущее государства, общества, в течение которого существенные изменения не могли бы произойти. Исходным для утопий того времени, как мы уже отмечали выше, были этические представления о должном. И по времени действия, и по своему назначению, по мнению и целям авторов их утопические сочинения были от начала до конца предназначены для их современников и современности. Злу, основанному, как они считали, на непонимании идеала, они противопоставляли свое объяснение добра, свою убеждающую (а не предсказывающую) модель идеала. Этическое рассуждение, моралитэ, а не собственно теоретическая концепция общества – вот как предстает и осознает саму себя утопия того времени. Прогностического здесь было не больше, чем в содержании любого этического суждения о должном: должного пока еще нет (иначе не было бы предмета суждений), но оно должно появиться, и лучше, если бы оно появилось. В этих утопиях еще нет идеи развития общества, хотя их основанием уже служит идея его преобразования в соответствии с должным (т. е. в соответствии с моральными вневременными критериями). Преобразование такого рода может быть, по мнению авторов утопий, во-первых, осуществлено лишь авторитарным путем, во-вторых, должно, очевидно, носить разовый характер, в-третьих, его итог должен привести к воплощению идеала, т. е. носить финалистский характер.

В нашей литературе порой противопоставляют утопию Мора и утопию Уинстенли не только по их конкретно-политической ориентации, но и по общему историческому месту. Уинстенли в качестве социалиста противопоставляют Мору как гуманисту и т. п. Думаю, что и тут есть опасность преувеличить только одну сторону нашего сегодняшнего подхода к проблеме.

Утопии того времени не могут быть «чисто» социалистическими: не в такой мере сложился капитализм, далеко еще не «скончался» феодализм как господствующий строй. Однако утопии того времени не могут не нести в своем содержании социалистических элементов, причем не только в общеисторическом смысле (о нем очень резонно, по нашему мнению, пишет М. А. Барг в упомянутой выше работе), но и в более узком смысле. Капитализм в своем раннем виде уже был реальностью, потому содержанием утопий была не только проблема свободы и равенства всех сословий, равенства в собственности на землю (т. е. проблемы буржуазного характера общества), но и проблема общей собственности на все главные средства производства, проблема ликвидации социального различия богатых и бедных вообще (а не только применительно к земле), проблема уравнительного распределения продуктов труда, обобществления быта. Даже, если допустить здесь влияние раннехристианской традиции, влияние пережитков общинного строя, они не покрывают полностью всего антибуржуазного пафоса утопий XVI–XVII вв. Неразделенность пробуржуазного и антибуржуазного – вот специфика этих утопий, сложившаяся на основе неразвитости появившегося, но еще не достигшего полной победы капитализма. Вот почему различие утопий Т. Мора и Д. Уинстенли (их разделяет и относительно значительный отрезок времени: почти полтора века) не дает оснований для их противопоставления; вот почему общая конечная (общеисторическая) социалистическая направленность утопий и того и другого не вызывает у нас сомнений.

От слова к делу: XVIII век

Материализм и атеизм XVII–XVIII вв. во многом существенно изменили методологические оснований утопий: как ни наивны социальные представления, они материалистичны, в том отношении, что объясняют историю общества без помощи и участия божественного провидения, т. е. сверхъестественной, фантастической силы. Как бы не делалась история, она делается самими людьми. Другое дело, что конкретное объяснение причин движения истории было в утопиях идеалистическим. Однако это был иной идеализм, чем у Мора или Кампанеллы: идеализм теоретический, философский. В идеализме исторических представлений просветителей уже сделан шаг в сторону материализма. И именно от этого нового в мировоззрении начинается и новая полоса в развитии утопии.

Назревание буржуазной революции сказалось прежде всего в том, что в центре утопии становится не обычный для предыдущего этапа сравнительно смутный образ лучшего мира, а конкретная программа преобразования существующей реальности в должную. Представление о времени в этой утопии уже линейное: будущее точно и строго соотнесено с настоящим и прошлым. Поэтому мир осуществленного идеала безусловно помещен в будущее время, несмотря на трактовку возможного «общество благоденствия» все еще как желательного, а не как исторически закономерного. При этом «естественные» свойства человека сменяют моральные постулаты в качестве обоснования социального идеала, обоснования утопии. В ее обосновании уже не остается места для сверхъестественного, для каких-то атрибутов конкретного религиозного культа.

В XVIII – начале XIX вв. утопия пытается строить социальные программы, уже исходя из идеи того, что человек должен не просто осознать божественный смысл добра и справедливости, а сознательно, самостоятельно и по своему образу и подобию построить свои социальные идеалы, приведя затем реальную жизнь в соответствие с этими идеалами. Осознание своего собственного общественного бытия теперь постепенно приобретает теоретическую форму, начинает тяготеть к понятию собственно социальной науки (не будучи еще таковой по своему реальному содержанию). В утопии этого периода резко усиливается акцент на идею целенаправленного и планомерного преобразования социальных институтов, отношений и т. п., акцент на собственно прогностические стороны. Утопия этого периода – прежде всего прогноз и программа. Поэтому преобладающая для этических построений форма «государственного романа», какими были утопии Т. Мора и Т. Кампанеллы, теперь все чаще уступает свое место утопиям-прогнозам, утопиям-планам, утопиям-проектам, с четко выраженной политической направленностью. Таковы утопии Г. Мабли, Ж. Мелье, Морелли, Г. Бабефа и др.

В конце этого периода в утопиях на первый план постепенно выходит не просто программа социального переустройства (хотя она обязательно сохраняется как необходимый элемент утопии того периода), а попытка целенаправленного анализа социальных отношений, попытка не просто декларировать, а научно и философски обосновать принципы социальной справедливости. Утопии этого рода утопичны по своему реальному содержанию, но они уже стремятся быть социальной наукой, стремятся к ее облику и к ее логической форме. Здесь сказались как практический опыт истории конца XVIII – начала XIX вв. (особенно опыт Великой французской буржуазной революции), так и дальнейшее развитии естествознания, развитие философской и социальной мысли. Типичными представителями этого завершающего этапа периода развития утопии были А. Сен-Симон, Р. Оуэн, Ш. Фурье. В России эта ветвь социальной утопии была связана с именами А. И. Герцена, Н. Г. Чернышевского и др.

В центре внимания утопии теперь оказывается не только представление о дОлжном, но прежде всего представление о возможном. Утопия начинает содержать зачатки преодоления фаталистических, провиденциальных (основывающихся на религиозном мировоззрении, свойственном и Т. Мору и Т. Кампанелле) представлений о ходе истории. Понятия должного и возможного, т. е. морального и собственно объективно обусловленного, в истории здесь еще не разделены достаточно строго, порой они еще отождествляются (что особенно заметно в понимании утопистами этой эпохи путей и методов осуществления их утопического идеала). Однако в понятии эти категории уже разграничены, что было особенно важно для формирования предпосылок становления научного понимания законов развития общества.

Утопия в век науки

Революционный переворот, совершенный в общественном знании К. Марксом и Ф. Энгельсом, означал коренное изменение соотношения науки и утопии в представлениях об общественном развитии. Соответственно коренным образом меняется и соотношение понятий «утопии» и «науки» в представлениях об обществе.

Понятия «утопия» и «наука» четко разделяются как в приложении к содержанию какой-либо концепции, так и в приложении к ее структуре, ее методологии. Понятия «утопия», «утопический» могут быть отнесены к структуре анализа и изложения какой-либо социальной проблемы, к методологии подхода к ней. С тем же успехом они могут быть отнесены к самой данной концепции по ее собственному внутреннему содержанию. И хотя между методологией подхода к проблеме и ее внутренним содержанием всегда существует неразрывная связь, разграничение этих сторон при определении реального смысла применения понятий «утопия» и «наука» вполне правомерно. Мы с ним сталкиваемся не только в абстрактном теоретическом анализе, но и в реальной практике.

Можно считать, что утопия предшествует науке не только в общей истории общественного сознания, но и в развитии сознания индивидуального. Поэтому даже научная концепция социального процесса на первых стадиях ее освоения данным индивидом может восприниматься им по методологической схеме, характерной для утопии. Это имеет место в том случае, например, когда какая-либо система взглядов на общество принимается «на веру», без глубокого осмысления способов логического и эмпирического анализа социального знания и социальной практики, без критического переосмысления, перепроверки данной личностью этой системы взглядов. Начало усвоения каких-то новых идей об обществе обычно таково. Их принимают хотя бы условно, хотя бы как исходные «данные» для последующей проверки, последующего осмысления и т. п. И уже потом идет наращивание знания, «очищение» его от принятого условно, принятого «на веру» в порядке допущения, и в конце концов достигается единство методологической и содержательной сторон освоения системы взглядов на данную социальную проблему.

В своей речи на III съезде ВЛКСМ В. И. Ленин как раз подчеркивает необходимость до конца доводить процесс овладения научным социальным знанием (теорией научного коммунизма): подлинно научный и по методологии, и по содержанию уровень знания может быть достигнут только в результате многосторонней, последовательной и глубокой учебы. Только таким способом можно преодолеть поверхностное, декларативное, на уровне одних только лозунгов, – т. е. утопическое по своему методу и по своему содержанию, – усвоение идей коммунизма. Только органическим соединением учебы еще и с практической деятельностью можно преодолеть догматический, начетнический, – т. е. опять-таки утопический, – подход к теории научного коммунизма.

Весь формальный логический аппарат науки может быть применен в развертывании системы представлений, принципиально неверных в своем исходном пункте, принятом без должной проверки, принятом ошибочно. Утопические по существу своему взгляды принимают здесь внешнюю форму научного вывода.

В одном случае система представлений развертывается на основе ошибочной (утопической) методологии и потому приводит, в конечном счете, к неверным, ненаучным, утопическим выводам, а в другом – она развертывается казалось бы по форме правильно, логично, но исходный пункт ее ошибочно понят и ошибочно принят, что опять-таки неизбежно приводит к ложному, ненаучному, утопическому выводу. Суть заблуждения в конечном счете оказывается в равной мере утопической, хотя сама «процедура» движения к ошибочному выводу была разной.

Развитие утопии связано с ходом календарного времени только потому и только в меру хода социального времени: социальное развитие есть мера движения утопии, мера ее размежевания с наукой, мера становления социального научного знания. Отставание той или иной общности, класса, социальной группы от главной линии исторического развития порождает и отставание этой социальной общности в развитии социальной мысли. Добуржуазные отношения, раннекапиталистические отношения, мелкобуржуазность того или иного социального строя, например, в наш век неизбежно порождают в социальном самосознании тяготение к утопии. В конкретном содержании утопической (в целом) системы взглядов при этом могут, конечно, оказаться вкрапленными те или иные, а иной раз довольно значительные, элементы научных представлений об обществе, но они неизбежно будут подчинены общей внутренней логике утопии. С другой стороны, всякое научное социальное знание носит конкретно-исторический характер, т. е. оно всегда по каким-то измерениям ограниченно, а потому неизбежно содержит в себе имеющие частное значение вкрапления утопических представлений. Общая его логика и общее его содержание последовательно научно, и как раз его развитие в известной мере включает в себя и преодоление этих частных элементов утопизма в своем собственном содержании. Научный взгляд на общественный процесс есть отнюдь не только следствие совершенствования или усвоения самого по себе знания, но и обязательно следствие определенного положения его носителя в системе социальных отношений.

Идея о том, что корни утопических воззрений кроются прежде всего в социальном положении того или иного класса, слоя, группы, а не только (и не столько) зависят от простого научения какому-то научному знанию, лежит в основе критики В. И. Лениным «левого» оппортунизма (см. работу В. И. Ленина «Детская болезнь «левизны» в коммунизме»). Если объективные исторические предпосылки для преодоления утопических представлений еще не сложились, то усвоение уже готовой (созданной где-то и кем-то «во вне» по отношению к этому классу, слою) научной социальной концепции неизбежно будет сопровождаться «смещениями» в сторону утопии. (Речь идет о сознании масс, а не об отдельных выдающихся личностях, которые в этом отношении могут опережать свое время).

Исторически закономерно то, что последовательно научная концепция общества появилась на свет в виде идеологии рабочего класса тогда, когда назрела необходимость коренных социальных преобразований, осуществить которые он был призван. Рабочий класс должен был выступить главной силой создания общества без классов, должен был осуществить переход к планомерной, организованной деятельности в масштабах общества в целом, опирающейся на научное знание, научное предвидение.

Смысл и функции любой науки – а социальные науки, конечно, не составляют здесь исключения – состоит в возможности относительно строгого предсказания возможных (в том числе и будущих) состояний изучаемого объекта. Историческая миссия рабочего класса как раз и обусловила создание в границах его идеологии последовательной научной концепции социального развития, у которой и ее формальная логическая структура и ее существо является собственно научным. В противовес марксизму, однако, возник и другой ряд концепций, у которых к науке имеют какое-то отношение лишь некоторые элементы их формальной логической структуры да некоторая часть их частных умозаключений. Они в целом научны лишь по обличию, но не по сути, т. е. на деле лишь псевдонаучны.

Появление научной марксистской теории социального развития, завоевание наукой доминирующего положения в общественном сознании в функции познания и объяснения окружающего мира вызвало во второй половине XIX века внутреннюю перестройку и внутренний кризис утопии. Утопия фактически должна была найти новую форму, новый способ сосуществования с научной теорией, свое новое место в общественном сознании. Так называемая «традиционная» утопия завершила свой век. Но это отнюдь не означало конца утопии вообще. На смену утопии традиционной пришла утопия, которую мы и называем современной. ¹⁹

Современное знание и современная утопия

В современном знании понятие «утопия» не может быть воплощено в такое органическое сочетание ненаучной, утопической методологии и утопического содержания, какими были утопии Мора, Кампанеллы, Дезами, Фурье, Кабэ. Современная социальная концепция всегда выдает себя за науку, является ли она в действительности научной или это – только иллюзия ее авторов и адептов. Поэтому понятие «утопия» в этом случае приобретает определенный оценочный оттенок, выступает в обличии будто бы производного от слова «утопический». Этим определением характеризуют данную социальную концепцию в качестве непоследовательной, ее цели социального преобразования – как необоснованные или несбыточные, предлагаемые ею средства социального изменения – как несоответствующие социальным условиям или принятым в этой же концепции целям. Этими же определениями («утопия», «утопический») можно характеризовать и какие-то отдельные элементы в целом научной социальной концепции. Тогда это определение будет характеризовать какие-то недостаточно обоснованные, весьма и весьма проблематичные, гипотетичные предположения в общих рамках научной концепции о возможных направлениях, целях и средствах социальных изменений. Следует отметить, что недостатка в оценочных употреблениях понятий «утопия», «утопический» современное социальное знание не испытывает.

Научная аргументация широких и масштабных социальных концепций весьма затруднена. Решающим аргументом, как всегда в науке, здесь может служить социальная практика, социальный эксперимент. Однако социальная практика такого масштаба, чтобы на ней можно было бы безусловно базировать какие-то аргументы, во-первых, неизбежно носит сравнительно глобальный характер и охватывает длительные исторические периоды времени, во-вторых, она неизбежно натыкается на сопротивление каких-то господствующих социальных групп, классов, теряющих свое привилегированное положение в результате социальных преобразований и потому не желающих ни уступать в практическом устройстве социальной жизни, ни признавать в качестве аргументов какие-либо аргументы науки, какие-либо призывы к рассудку, в-третьих, она дает практически необратимые результаты: ошибки не могут быть исправлены простым восстановлением исходного состояния, а требуют (если они вообще могут быть исправлены) гораздо более сложных и многократно опосредованных изменений в новой ситуации, сложившейся в результате социального эксперимента.

Окончательные критерии научности той или иной социальной концепции корнями своими неразрывно связаны, как мы уже отмечали выше, с классовой позицией ее авторов, ее сторонников. Только в рамках социального процесса в целом, в рамках общего хода истории могут быть раскрыты истинные оценки той или иной социальной концепции в целом: утопия ли перед нами в обличии науки или подлинная наука.

Понятие «утопия», таким образом, может быть отнесено к определенному целостному мировоззрению, определенной социальной концепции в ее общем виде, какова бы ни была форма ее воспроизведения. При этом термином «утопическое» обозначают систему взглядов, не имеющих строгого научного обоснования, не опирающихся на строгое разграничение объективного и субъективного, необоснованные, несбыточные, нереальные предположения. Причем при употреблении термина «утопическое» последние смысловые оттенки обычно преобладают.

Современная утопия как мировоззрение, как целостная система взглядов (обозначим ее как утопию I), как мы уже отмечали, характеризуется своим тяготением по формально-логической структуре, по видимой исследовательской процедуре и т. п. к социальной науке. По своей видимой «внешности», по своей литературной форме она не отличается от науки. В этом ее характерное отличие от традиционной утопии XVII–XIX вв. и специфическое сходство именно как современной утопии.

Понятие «утопия» может обозначать определенные – как мы уже отмечали выше, вполне закономерные и обязательные, – непоследовательно научные частные элементы, вкрапленные в научный в целом взгляд на общество. Историческая ограниченность всякого – в том числе и социального – знания служит основанием наличия в нем таких частных элементов утопических представлений в его, образно говоря, «пограничных областях», т. е. там, где научное знание становится предположительным, соприкасается с исторически обусловленными, временными, относительными границами своего развития в современных условиях.

Современная утопия в этом своем смысле – как частичные вкрапления в научное знание (утопия II) – характеризуется специфической областью своего существования. Элементы утопических представлений концентрируются здесь в той части научного знания, где оно еще не в силах разделить достаточно строго социальную информацию на объективно точную и субъективно ценностную, обусловленную преимущественно желанием, интересом. В принципе такое положение обусловливается исторической ограниченностью всякого знания, однако вклинение элементов утопии в ткань научной теории может иметь место и по причинам случайного свойства, т. е. по субъективным причинам.

Наконец, понятие «утопии» получило сейчас очень широкое распространение в качестве термина, обозначающего весьма характерный литературно-художественный метод, ведущий свою генеалогию, с одной стороны, от так называемого «государственного романа» (какими литературоведение обозначило произведения Т. Мора, Т. Кампанеллы, Э. Кабэ, У. Морриса, Э. Беллами и др.), а с другой – от фантастической прозы, исторические корни которой скрыты в глубокой древности.

Современная утопия в своей третьей ипостаси как специфическое литературно-художественное произведение (утопия III) есть особая форма моделирования в образной форме предполагаемых (гипотетических) социальных ситуаций. Она носит название «утопии» не только в связи со своим происхождением от так называемого «государственного романа», но и в связи с тем, что в характере и форме моделирования ею предполагаемых социальных ситуаций есть элементы логики и методологии социальной утопии (каково бы ни было ее содержание). Эта форма моделирования предполагаемых социальных ситуаций как раз свойственна таким проблемам социального знания, где пока практически отсутствуют строгие критерии разграничения закономерного и случайного, объективного и субъективного, научного и собственно утопического.

Уроки истории или реализация утопий

Есть еще одна важнейшая проблема исторического процесса становления утопии в ее современном обличии: история реализации тех предвидений, тех идей, которые высказывала утопия.

Практическая реализация предсказаний (или возможных вариантов, пожеланий), содержащихся в утопиях, имела весьма и весьма большое значение как в общем развитии идеологии, так, в частности, и в истории самой утопии. По существу имел место исторический эксперимент, неизбежно затянувшийся на века. Этот своеобразный эксперимент включил в себя целый ряд крупнейших исторических событий.

История непрерывно проверяла утопии. Средневековая практика церкви была в том числе и своеобразной проверкой христианской утопии; феодальные тираны, возвысившиеся на волнах антифеодальной борьбы крестьян и городов, практически осуществили проверку утопий о «добрых царях»; разнузданность нравов позднего феодализма в XVIII в. была своеобразной проверкой ранней буржуазной утопии Возрождения о «естественном человеке»... Однако все это были проверки утопий, еще не осознавших самое себя, утопий, еще недостаточно четко сложившихся по своим целям и своей структуре, утопий, еще не нашедших своего собственного образа.

Первой серьезной проверкой осознавшей себя утопии – буржуазной утопии просветителей – была победа капиталистического строя в XVIII – начале XIX вв. в ряде стран Европы. Утопия просветителей – «государство чистого разума», общество абсолютизированной, внеисторической и рафинированной целесообразности – на проверку оказалось капиталистическим, эксплуататорским обществом, раздираемым антагонизмами своего реального, а не утопического бытия. Это был первый, – но уже достаточно весомый, – удар по механистической односторонности первых буржуазных утопий. И не только по их утопическому содержанию, но и по их методологическим формальным элементам: по их внутренней безвариантности, по их неподвижности, статичности, описательности. Безаппеляционность и статичность как методологические принципы классического утопизма оказались подорваными, хотя еще и не опрокинутыми окончательно.

«Целесообразность», доведенная до абсурда, оказалась проклятием нового общественного строя: человек в нем был не более чем средством, и к нему реально относились как к средству. Оценка всех человеческие свойства и отношения обернулась оценкой человека в вещах, предметах, деньгах и осуществлялась через отношения вещей: человек оказался не более чем персонификацией вещей. Человеческие отношения начали строиться по формуле: «Что я с этого буду иметь?», а предметный мир жизненных благ вместо того, чтобы оставаться лишь средством, стал самоцелью. Наличие в собственности вещей стало мерой и критерием значимости личности, мерой и критерием положения человека в обществе. ²⁰

Загнивание капитализма на стадии империализма нанесло столь же сокрушительный удар по буржуазной утопии XIX века, как, в свое время, французская буржуазная революция – по просветительской буржуазной утопии XVIII века.

Буржуазная утопия XIX века неизбежно была эволюционистской: выдвигавшийся в начале во главу угла прогресс нравов, а затем, ближе ко второй половине века, – прогресс техники и науки должны были, с точки зрения буржуазной утопии, обеспечить постепенное «очищение от скверны» капиталистического общества и его переход в состояние идиллического застойного непротиворечивого равновесия.

Рассмотрим в качестве примера два варианта наиболее известных буржуазных утопий этого рода, созданных во второй половине XIX века писателем Э. Бульвер-Литтоном и никому тогда еще не известным утопистом Э. Беллами.

В 1870 г. Эдуард Бульвер лорд Литтон (или как мы его называем сегодня Э. Бульвер-Литтон) выпустил в свет утопический роман «Грядущая раса» («The Coming Race». Русское издание. СПб., 1891). Покритиковав с позиций типичного английского тори общество современных ему США за продажность, за пестро раскрашенный, но чисто формальный характер демократии, выразив свое неудовлетворение обветшалостью и негибкостью социальных установлений и своей родины – Великобритании (да и вообще Европы), Бульвер-Литтон пытается нарисовать идеальное буржуазное общество. Это общество во всех своих основных элементах отвечало традиционному буржуазному утопическому идеалу.

Размещенное по воле автора где-то в пустотах под землей, некое идеальное государство достигло «золотого века» без каких-либо социальных потрясений, лишь на основе технического переворота. Переворот этот состоял в полном овладении какой-то колоссальной таинственной энергией, скрытой в веществе. Социальной целью преобразований после технического переворота было «...искусство сделать доступным всему обществу то довольство и покой, которым пользуется добродетельный и благоустроенный семейный дом» (указ. соч., с. 24). В соответствии с этой идеей все стали капиталистами – без рабочих. Ничтожный объем необходимого труда выполняют в порядке обучения и воспитания дети и подростки, не достигшие еще совершеннолетия. Частная собственность, истовая религиозность, абсолютная моногамия (хотя и с разводами), торговля, несмотря на изобилие, но не для дохода, а... так, для удовольствия... – вот обетованная земля буржуа. Различия в величине имущественного достатка есть, но они не имеют никакого реального практического социального смысла, так как достигнуто абсолютное изобилие. Чем реально (в отношениях, а не в названии) при абсолютном изобилии может отличаться частная собственность от общественной? Как может осуществляться торговля? Каково реальное деятельное содержание всех этих понятий? Обо всем этом автор предусмотрительно умалчивает. Он попросту эксплуатирует привычные и естественные для обыденного сознания своей эпохи понятия.

Литература выродилась, живопись становилась все безличнее и монотоннее, пока, наконец, тихо не скончалась..., развитие науки потеряло смысл, ибо все потребности насыщены и исчерпаны. Даже войн здесь нет, ибо «...искусство истребления было доведено до такого совершенства, что численность, дисциплина и военные знания враждующих армий уже не имели никакого значения» (указ. соч., с. 31). Налицо общество без целей (кроме элементарных животных побуждений на уровне инстинкта), без движения, без мысли, без творчества... Его девиз: «...покой – высшее блаженство жизни!» (указ. соч., с. 50).

Чтобы как-нибудь развеять беспросветную скуку в своем «райском» уголке (и у читателя, соответственно) автор пытается построить незамысловатую сюжетную интригу, апеллируя к неизменно «интересной» стороне жизни – сексу. Для этого в отношения полов в своем утопическом мире Бульвер-Литтон вводит пикантную, с точки зрения обыденного сознания (особенно того времени), деталь: активной, домогающейся стороной здесь являются женщины, а мужчины лишь мило с ними кокетничают, стыдливо позволяя себя соблазнить... Сюжетное развитие романа по существу полностью исчерпывается вариациями по поводу этой пикантной детали...

Трудно найти другой образчик столь последовательного (и невольного, притом) разоблачения и старых, и многих новых социальных утопий буржуазного толка. Буржуазная утопия Бульвер-Литтона, задуманная как позитивная, воспринимается сегодня скорее как пародия, как памфлет, как АНТИутопия.

Стоило ли человечеству тысячелетиями развивать свой разум с той единственной целью, чтобы придти к исходному круговороту жизни, состоявшей только из насыщения, опорожнения и совокупления?.. Думал ли Э. Бульвер-Литтон, что его столь, казалось бы, «фантастическая» утопия, столь быстро и, главное, столь разоблачительно по отношению к идеалам автора начнет осуществляться в современном буржуазном мире? Венцом и вершиной исторического прогресса у Бульвер-Литтона оказались «...несчастные рантье несчастного общества» (Поль А. Баран).

В 1888 г. в Бостоне вышла небольшая книга Эдварда Беллами «Взгляд назад» (Ed. Bellamy. Looking Backward. Boston, 1888. Русское издание – лучшее из многих – под названием «Через сто лет», изд-во Ф. Павленкова, СПб., 1901), имевшая необычайно шумный успех несмотря на свою крайнюю литературную беспомощность и весьма сомнительные идеи.

Этот успех может быть объяснен только одним: Беллами в своей утопии фактически первым предложил широкому кругу читателей буржуазную (эпохи империализма) трактовку идеи социализма – социализма не марксистского, не истинного научного, а социализма, приспособленного к нуждам буржуазии, социализма без социалистического «ядра». Псевдосоциализм Беллами наши современники – идеологи буржуазии – преподносят нам в обновленной оболочке «нового индустриального общества», «постиндустриального общества» и т. п.

Идейной основой у Беллами является теория эволюционного перерастания капитализма – через ультраимпериализм, через государственно-монополистическую фазу – в социализм. В утопии Беллами обрисован социализм, где причудливо переплелись идеи Фурье и Оуэна с практикой казармы, с жестким государственно-монополистическим нормированием и управлением всего и во всем, где царит официальная и поддерживаемая властью религиозность (хотя церковь формально отделена от государства). Путь к социализму лежит, по мнению Беллами, через мирную постепенную экономическую концентрацию и нравственное совершенствование и буржуа и пролетариев. При этом политические объединения рабочих и побуждаемая ими политическая борьба только мешают этому «естественному процессу». Стремление построить новое, не разрушая старого, новое только в границах старого, – такова в основных чертах утопическая программа Беллами. В этой программе, как в зеркале, отразились буржуазные псевдосоциалистические иллюзии «рядового» либерального интеллигента конца XIX – начала ХХ века. ²¹

Реальное развитие государственно-монополистического капитализма развеяло и эти утопические иллюзии относительно сущности капитализма как такового, а относительно стихийной трансформации монополистического капитализма в какое-то «новое» общество.

Октябрьская социалистическая революция в России, со своей стороны, развеяла другую мелкобуржуазную утопическую иллюзию – наивные представления мелкобуржуазного интеллигента о социализме, как о всеобщем христианско-идиллическом благолепии, неподвижном, непротиворечивом, идиллическом и статическом состоянии общества. Иллюзия эта порождалась разглядыванием социалистической перспективы через розовое стеклышко мелкобуржуазного псевдосоциалистического утопизма.

В реалиях неотвратимого и сурового ниспровержения старого мира мелкобуржуазному интеллигенту, воспитанному на псевдосоциалистических утопических иллюзиях, почудилось ниспровержение цивилизации; необходимо жестокая и отчаянная борьба против эксплуататорских классов и их идеологии показалась ему борьбой против свободы, гуманизма и разума; в неизбежных трудностях первых этапов социалистического строительства его утопическое око узрело неспособность социализма к развитию; в порожденных все той же мелкобуржуазностью временных ошибках и искажениях на первых порах социалистического строительства почудилось непоправимое искажение самой сути социализма...

Реальный социализм оказался не розовой идиллической утопией, а закономерной ступенью исторического прогресса: со своими неоспоримыми социальными преимуществами, воплотившими в жизнь вековые чаяния трудящихся, светлые идеалы великих утопистов прошлого и, вместе с тем, со своими органическими, столь же закономерными, противоречиями (напомним здесь, что метафизическое утопическое сознание мелкобуржуазного интеллигента отождествляет противоречие с пороком), со своими неизбежными объективными и субъективными недостатками и трудностями. Реальный прогресс закономерно оказался диалектичным, не перестав от этого быть прогрессом. Разрушение механического, метафизического понимания прогресса показалось отравленному последовательным утопизмом взгляду разрушением самой идеи возможности прогресса...

Беда «последовательного» утопизма именно в том и заключается, что этот утопизм, прежде всего, недиалектичен и ирреален. Упрощенный и уплощенный, иллюзорный, неподвижный мир «розового» или «черного», созданный утопической фантазией, разделен застывшей и нерушимой границей, непреодолимой стеной между Добром и Злом, Истиной и Ложью, идиллическим Совершенством и беспросветным Хаосом. В этом иллюзорном искусственном мире все не так, как в жизни: противоположности не текучи, не превращаются друг в друга; существует абсолютное непротиворечивое совершенство, – если взять и отделить, а затем уничтожить «отрицательную» сторону противоречия; движение может не быть развитием, а развитие может не содержать изменений... Это – мир либо неподвижного совершенства, либо неподвижного хаоса. Но ведь неподвижный мир – это мир кладбища, а не жизни...

Утопия Старая и утопия Новая

Исторические трагедии и катаклизмы ХХ века, с одной стороны, его великие реальные успехи в научно-техническом и социальном прогрессе, с другой, завершили разрушение принципов традиционного утопизма, казавшихся многим мыслителям выражением самой его сути. Гниение социального организма капиталистического строя, породившее мировые войны, фашизм, деградацию буржуазной культуры, с одной стороны, победа социалистической революции, успехи (и трудности) социалистического строительства, огромный научно-технический прогресс, с другой, – вот та новая историческая реальность, которая неизбежно должна была привести к трансформации Старой утопии – в Новую.

Некоторым философам, социологам, а также и исследователям развития идей в ХХ веке кажется, что в результате этого великого исторического урока всякая утопия окончательно умерла. К. Маннгейм доказывает, что элемента утопии вовсе не должно оставаться и не остается места в научном сознании и знании. Николай Бердяев попросту боится новых утопий, считая их бедствием для общества. ²² Оба они – при всей видимой противоположности позиций – фактически отрицают и правомерность, и целесообразность существования любых форм утопий в ХХ веке. Однако в том, что это не так нас убеждают не только логические доводы и исследование самой структуры научного знания (см. выше о месте утопии в системе научного знания). Наглядным и очевидным фактом является все нарастающий поток новых и новых литературных утопий, в чем-то существенном совершенно непохожих на прежние, в чем-то – не менее существенном – прямо продолжающих их неумирающие традиции.

Современная утопия, как правило, стремится не противопоставлять себя науке (как бы не трактовалась при этом сама наука, какие бы постулаты не были использованы, они должны принадлежать реальной науке или псевдонауке). Более того, современная утопия чаще всего стремится «прикрыться» наукой – даже тогда, когда осознанно и намеренно вступает с ней в конфликт. Современная утопия и в ее литературном варианте исходит (или, во всяком случае, стремится исходить) из научной логики, из принципиально научного способа осмысления и объяснения мира. Уходя порой очень далеко в своем содержании от истинной науки или выходя за ее пределы в своих гипотезах, современная литературная утопия обычно стремится при этом сохранять форму научного осмысления социальных проблем, научную (или хотя бы наукообразную) логику своих умозаключений. Именно поэтому научная фантастика оказалась наиболее предпочтительной (хотя отнюдь не единственной) формой современной утопии. Можно сказать, что сама литературная форма современной научной фантастики складывалась под давлением современных форм утопии.

14. Касаясь здесь и ниже проблемы социального восприятия времени, мы исходим в основном из положений статьи А.Я. Гуревича «Время как проблема истории культуры» в журн. «Вопросы философии», 1969, № 3. Не все в ней бесспорно, но основное не вызывает сомнений.

15. Советский критик М.А. Барг очень точно характеризует конкретно-историческую ситуацию, стимулирующую появление и распространение такого рода утопий: «...Утопизм как исторически обусловленная черта социального идеала угнетенных находится... в обратной пропорции к наличным условиям его реализации». (В сб.: История общественной мысли. М.: «Наука», 1972. С. 440.)

16. Там же. С. 451.

17. О сэре Томасе Море. Соч., 14. М.: «Правда», 1964. С. 310-313.

18. Баткин Л.М. Парадокс Кампанеллы. Журн. «Вопросы философии», 1971, № 2.

19. Неудовлетворительность терминологии здесь очевидно бросается в глаза. В какой-то мере она является косвенным показателем неудовлетворительности разработки проблемы генезиса утопии в целом. Однако здесь мы не ставим себе задачу рационализации терминологии. Это – дело будущего.

20. Ф. Энгельс в «Развитии социализма от утопии к науке» писал об этом следующее: «...Французские философы XVIII века апеллировали к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разумного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения вместо того, что противоречит вечному разуму... Этот вечный разум был в действительности лишь идеализированным рассудком среднего бюргера как раз в то время развивающегося в буржуа. И вот, когда французская революция воплотила в действительность это общество разума и это государство разума, то новые учреждения оказались, при всей своей рациональности по сравнению с прежним строем, отнюдь не абсолютно разумными... Установленные «победой разума» общественные и политические учреждения оказались злой, вызывающей горькое разочарование карикатурой на блестящие обещания просветителей» (Соч. Т. 19. С. 192-193).

21. Уильямс Моррис, относительно близко стоявший к марксизму и значительно тяготевший к нему, автор утопии «Вести ниоткуда», направленной против идей Беллами, в 1889 г. писал в своей рецензии на его книгу: «...Единственным идеалом жизни для такого человека (сторонника Беллами – З.Ф.) может быть только жизнь теперешнего трудолюбивого интеллигента из средних классов, лишь очищенная от их преступного пособничества монополистам и ставшая независимой вместо того, чтобы быть, как теперь, паразитической...» (Цит. по кн. А.Л. Мортона «Английская утопия». М.: ИЛ, 1956. С. 188).

22. О своем отношении к современной утопии Н.А. Бердяев писал: «...Утопии оказываются гораздо более выполнимыми, чем мы предполагали раньше. Теперь мы находимся лицом к лицу с вопросом также жгучим, но в совершенно ином плане: как может мы избегнуть их фактического осуществления?» (Цит. по кн. А.Л. Мортона «Английская утопия». М.: Иноиздат, 1956. С. 246).