§ 3. Двуликий Янус: утопия и антиутопия

...Каждое соотносится с самим собой, лишь соотносясь со своим другим.

Гегель (Соч. Т. V. С. 500)

Проблема классификации утопий занимает не последнее место в литературе. Каких только измышлений не порождает буйное воображение ее исследователей? Действительно, по формальным (и в значительной мере внешним) признакам можно строить самые различные классификации: внешне утопия чрезвычайно гибка и разнообразна. Однако ее различие по внутренним, действительно содержательным аспектам намного меньше (что, правда, не действует охлаждающе на дискутантов в этой области теории утопии).

Утопия и антиутопия

Различие утопии ²³ (позитивного описания предполагаемых общественных отношений) и антиутопии (негативного их описания и оценки) наиболее существенно в любом варианте классификации утопий. Оно имеет и наиболее глубокие корни в истории утопических предположений. Не удивительно, что многим авторам на Западе различие утопии и антиутопии кажется абсолютным и непреодолимым. В какой-то мере эта идея оказалась воспринятой и у нас (ей отдали свои симпатии, например, Е. Брандис и В. Дмитриевский). Такое преувеличение различий утопии и антиутопии кажется нам не совсем правомерным.

Антиутопия – «противоутопия, утопия наоборот» как «дист?пия» (distopia – «плохое место») отличается от утопии (utopia – отсутствующее место) как «эутопии» (eutopia – «хорошее место») отнюдь не механизмом своего возникновения, не познавательным смыслом, не своим отношением к науке, к социальному знанию вообще, и даже не своим оценочным, ценностным смыслом. Она отличается только направленностью, знаком оценки: утопия (или эутопия, или «розовая» утопия) имеет знак плюс, антиутопия (негативная утопия, дистопия, «черная» – в отличие от «розовой» – утопия) – знак минус.

Как и в утопию осознание (вернее, ощущение) назревшего социального изменения необходимо входит в антиутопию, причем в той же достаточно смутной и превращенной форме. Но, либо, последствия такого изменения оцениваются негативно, либо, в общей совокупности назревших изменений усматриваются и раскрываются какие-либо опасные или нежелательные стороны, либо, ставится под сомнение сама возможность таких изменений и т. п. Во всех этих случаях оценка возможных, предположительных изменений (если бы их возможность безусловно отрицалась, не было бы предмета размышления и описания) в конечном счете негативна – во всем возможном диапазоне этого негативного: от легкого сомнения до яростного отрицания, сатиры, памфлета. На всем протяжении истории утопического сознания, истории Утопии (с большой буквы, т. е. утопии в широком, родовом смысле этого понятия) позитивная, «розовая» утопия (утопия с малой буквы, т. е. утопия в узком видовом смысле) развивалась в единстве и взаимосвязи с негативной, «черной» утопией, т. е. с антиутопией.

Идея того, что отрицание чего-то есть вместе с тем и форма утверждения чего-то, противоположного отрицаемому (хотя оно непосредственно не описывалось) – достаточно стара и достаточно банальна. Однако применение этой общей истины к утопии и антиутопии почему-то вызывает сомнения и напрасно. Утопия, утопическое сознание не отменяют никаких общих принципов освоения окружающего мира человеческим сознанием, не представляют особого исключения из этих правил.

Антиутопии (равно как и утопии) могут быть просоциалистическими и могут быть пробуржуазными. Здесь налицо качественное различие идеологий, но не различие конкретных способов отражения общественных явлений или литературных форм. И антиутопия социалистической, и буржуазной направленности может быть доведена до самых крайних форм, когда что-либо не просто отрицается, но и подвергается сатирическому осмеянию. Это – антиутопии типа памфлета. Но и среди позитивных утопий мы находим аналогичные приемы преувеличения достоинств ожидаемых и положительно оцениваемых изменений в обществе. Это – так называемые «розовые» утопии. Различие же, таким образом, оказывается лишь в направлении оценки, а не в способе подхода к реальному миру, не в методе его познания.

Идеал и вариант

Весьма жесткое разграничение утопии и антиутопии (даже при признании их общего корня, их принципиального противоречивого единства в Утопии: утопии с большой буквы) было все же до известной степени правомерно для утопии прежней, традиционной. Однако и здесь современность внесла свои коррективы.

Развитие социального знания в целом, широкое распространение идей диалектичности всех процессов в обществе (сознательное – в системе социалистического мировоззрения, стихийное – в системе буржуазного), практическое столкновение в быстро меняющемся мире с текучестью, относительностью всех социальных явлений, понятий, представлений – все это привело к существенному изменению в содержании утопического умозаключения.

Раньше Утопия прямо и непосредственно, без всякого вуалирования, опосредования, без всяких превращенных форм либо утверждала (утопия), либо ниспровергала (антиутопия) идеал. И для современной утопии проблема идеала остается одной из центральных: конкретная форма идеала выступает как отношение целей и устремлений того или иного социального класса, строя. Через эту форму в значительной мере реализуется идеологическая основа утопии. Однако в современной утопии (и особенно в ее литературном варианте – самом массовом и распространенном сейчас) идеал выступает по преимуществу лишь опосредованно, лишь в превращенных формах. Непосредственно же современная утопия исследует варианты общественного развития.

При этом сам выбор возможных вариантов, оценка того или иного варианта и т. п. осуществляются с позиций определенного класса или социального слоя. Утопия сейчас не менее (если не более) партийна, чем она была раньше. Но ее идеологическая подоплека (и в том числе проблема идеала: его утверждения или отрицания) реализуется теперь через форму, порожденную современным социальным знанием – через вариант. Вариантность исторического процесса (в том числе и в границах его закономерного хода, если таковая закономерность признана автором утопии), рассмотрение возможного хода общественного процесса в виде варианта развития, сравнение утопий как сравнение вариантов (в основе которых лежат различия мировоззрения, классовой позиции) – такова безусловно преобладающая сейчас особенность содержания современной Утопии.

Быстрое развитие науки, повышение ее роли во всех без исключения сторонах жизни общества, постепенное становление нового исторического типа сознания – научного не могло не отразиться на современной утопии. Одним из направлений этого влияния науки на утопию является тот факт, что современная утопия во всех случаях не может рассчитывать на слепое доверие, на то, что ее постулаты будут приняты на веру. Она необходимо усваивает внешний механизм, внешнюю (точнее: формальную) логику современной науки: она рассматривает, просчитывает и сопоставляет варианты. Порой ее идеологическая подоплека очевидна, но не менее часто она стремится скрыть эту подоплеку (это в первую очередь относится, конечно, к буржуазной утопии), замаскировать ее ширмой объективности, видимостью бесстрастного, математического исчисления вариантов.

А достаточно часто бывает и так, что автор сам не отдает себе полный отчет, с каких мировоззренческих позиций сотворена им утопия, какова вся (а не только им самим конкретно представленная) совокупность идеологических постулатов его же собственным соображением созданной утопии. Не случайно ведь сама по себе проблематичность оценок социальных изменений стала сегодня одной из излюбленных тем Новой Утопии.

Для современной утопии характерно обычно такое переплетение формальных изобразительных средств, что попытки жесткой классификации рано или поздно неизбежно ставят исследователя в тупик: в одном и том же произведении оказываются и элементы «розовой» утопии, и просто утопии, и антиутопии, и памфлета... Все такого рода нюансы чрезвычайно трудно отделимы друг от друга: утопия постепенно осваивает диалектическое описание мира, диалектический подход к нему.

Утопия не может превратиться в строгую науку, не перестав быть собой, – именно утопией, со своим особым видением мира, своей его интерпретацией, своей методой его оценки. Но утопия может тяготеть к метафизическому методу: тогда она – сплошная утеха для любителей все разложить по полочкам с этикеточками. А может тяготеть к диалектическому методу: тогда наш классификатор хватается за голову. Но зато выигрывает главный для утопии человек – читатель. И это – самое главное.

Историческая ситуация и форма Утопии

Вопрос о связи между формами Утопии и социальными интересами классов не прост. Связь такая есть, хотя она далеко не столь прямолинейна, как это кажется тем, кто, не мудрствуя лукаво, приписывает все позитивные утопии «подымающемуся» классу, все антиутопии – «нисходящему». Сторонники такой точки зрения, улавливая наличие реальной тенденции, вместе с тем спрямляют, огрубляют ее, серьезно поступаясь истиной.

Позитивная утопия в идее, в концепции может быть свойственна и «нисходящему» классу и «восходящему». Трудно сделать здесь арифметическое сопоставление: считать идеи и концепции с высокой степенью точности пока никто не умеет. Однако даже пример современного капитализма наглядно показывает, что дело не в самом по себе отсутствии позитивных утопий. Теории «конвергенции», «постиндустриального общества», «научного общества» и т. п.-разве это не утопии со знаком «+»?

Суть дела в том, что на разных этапах истории того или иного класса меняется, как правило, литературная форма утопий. В таком способе выражения интересов, устремлений, чаяний класса как утопия, образная ее форма – наиболее популярная и доступная для самого широкого круга людей – оказывается в чем-то очень существенном много сложнее, если хотите, труднее, чем форма изложения непосредственно в виде концепции, наукообразного умозаключения и т. п. Требуется более полно, более наглядно и конкретно представлять себе изображаемое, более эмоционально к нему относиться.

Историческая закономерность неосознанно и неуправляемо проявляется в том, что у «нисходящего» класса (например, у буржуазии в наше время) попытки отрицания нового осуществляются с большим накалом эмоций, с большей обстоятельностью и видимой убедительностью, чем попытки утверждать и удерживать старое. Утопия ведь не может быть сведена к «чистой» логике: она всегда эмоциональна, по самой сути своей всегда выражает скорее желание, устремление, чем рассчитанное убеждение. Утопия поэтому во многих главных своих позициях отправляется не столько от логики мировоззрения, сколько от эмоции мироощущения, обусловленной общим, целостным восприятием текущей социальной реальности. Но в эпоху «нисхождения» того или иного класса общее мироощущение даже у его адептов оказывается, в конечном счете, в конечном итоге в целом неблагоприятным. Видения Апокалипсиса стоят перед глазами чаще и убедительнее: историческая закономерность хотя бы в такой превращенной форме перевешивает в сознании собственные эгоистические симпатии авторов сочинений на утопические темы. Тем более, что у нового автора всегда много действительных, реальных слабостей, вдохновляющих авторов враждебных ему антиутопий.

Закономерность истории проявляется не в нехватке самих по себе позитивных утопий у «нисходящего» класса и избытке их у «восходящего». Сами по себе утопические идеи распределяются, скорее всего, более или менее равномерно. Дело, очевидно, в том, что класс «нисходящий» оказывается способным на максимум эмоций и максимум вдохновения именно в борьбе с новым. А потому его антиутопии более образны, доступнее и кажутся более убедительными, чем позитивные утопии. У «восходящего» же класса наоборот: большую часть пафоса он вкладывает в провидение своих грядущих побед...

Старая Утопия и «новая» Антиутопия

Вместе с тем прослеживается и определенное соотношение элементов Старой Утопии и Новой Утопии в связи с мировоззренческой позицией той или иной антиутопии.

Прогрессивная современная литературная утопия (не только та, которая непосредственно исходит из идей научного социализма, но и та, которая отражает вообще демократические тенденции в современном сознании) равно как в виде позитивной утопии, так и в виде антиутопии стремится не противопоставлять себя научному социальному знанию, не отрываться от него. Буржуазная же консервативная утопия в своей позитивной ветви, как мы уже отмечали, много менее тяготеет к литературно-художественной форме, а в своей антиутопической ветви вынужденно акцентирует скорее чисто эмоциональную сторону, чем логическую: как у идеологов всякого уходящего класса, ненависть к новому прогрессивному слепит глаза авторам консервативной буржуазной антиутопии. Именно в консервативной буржуазной антиутопии наиболее живучими оказались все основные элементы традиционного, «старого» утопизма: консерватизм содержания необходимо увлекает ее либо к консервативной же форме, далекой от науки, открыто утверждающей неподвижность социального мира, либо к иррационально-фантастической туманной форме чисто эмоционального отрицания нового, маскирующей внутреннее утверждение незыблемости старого.

Антиутопии прогрессивного направления стремятся и в своем отрицании каких-то социальных тенденций опереться на логику, на какие-то посылки, уходящие в конечном счете корнями в научное понимание мира. Консервативная же буржуазная антиутопия, как правило, памфлет и только памфлет: эмоциональное отрицание, не тяготеющее особенно к глубокому логическому обоснованию своих антипатий. ²⁴

Именно такого рода антиутопиями-памфлетами, в частности, – являются столь характерные произведения буржуазного консервативного утопизма, как «Мы» Евгения Замятина (1920 г.), «Отважный новый мир» Олдоса Хаксли (1932 г.), «1984» Джорджа Оруэлла (1949 г.). Авторы этих антиутопий в самом их контексте только отрицают. Перед нами застывшая, окрашенная в трагические тона, фотография неподвижного, по своей сути мертвого мира. У него нет цели, ему не свойственны движение, изменение, развитие. Этот мир призван только отталкивать, ибо в нем нет внутренней созидающей силы, в нем вообще нет каких-либо источников движения: в этом мире возможны лишь события (составляющие сюжет), но изменений в нем быть не может. Вот почему антиутопии этого рода по своему внутреннему смыслу, по своей внутренней механике ближе стоят к старой, традиционной утопии XVI–XVII вв., чем к современной литературной утопии в ее лучших образцах – произведениях Рэя Бредбери, Клиффорда Саймака, Станислава Лема, Роберта Мерля, Курта Воннегута, Ивана Ефремова, Аркадия и Бориса Стругацких...

И позитивная утопия и антиутопия не одинаковы даже по своей внутренней логике, по своей архитектонике, своей литературной форме, не говоря, конечно, уж о своем содержании, своей социальной направленности, своей роли. Литературная форма отнюдь не остается и в утопии безразличной к ее мировоззренческой основе, ее содержанию. Прогрессивное содержание утопии необходимо обусловливает в конечном счете ее тяготение и к более прогрессивным, более современным формам. Различия в том или ином конкретном случае в степени талантливости авторов тех или иных конкретных произведений, и другие конкретные привходящие обстоятельства не должны заслонять для нас этой общей конечной тенденции.

Консервативная буржуазная антиутопия вынуждена трактовать противоречивость развития как порочность самой идеи развития; вариантность развития – как отсутствие закономерности в социальных изменениях; трудности роста, недостатки, ошибки становления нового – как невозможность какого-либо прогресса в социальных отношениях вообще; гибель старого, изжившего себя мира – как гибель человечества и цивилизации вообще. Консервативная буржуазная антиутопия даже в будущем видит лишь прошлое; она ищет разрешения противоречий общества не в его развитии, а в... его неподвижности. По самой своей сути она метафизична, антидиалектична. Максимум гибкости, на которую она способна, – это оборотная сторона метафизики: абсолютный и беспросветный релятивизм. Вот почему ее внутренняя конструкция, ее внутренняя механика, при всем поверхностном, иллюзорном антураже новаций, остается той же, что у «старой», донаучной (и «вместонаучной») утопии.

История сыграла с консервативной буржуазной утопией злую шутку. Пытаясь создать антиутопии, направленные по замыслу авторов главным образом против марксистского социализма, О. Хаксли, Евг. Замятин, Дж. Оруэлл фактически создали произведения, отрицающие прежде всего государственно-монополистический капитализм, фашистский тоталитаризм и так называемый «казарменный коммунизм». Как убедительно показала история, мир, изображенный Замятиным, Оруэллом, Хаксли, по существу своему ничего общего не имеет с настоящим научным коммунизмом. Налицо оказался характерный – и трагический для творцов консервативных антиутопий – парадокс подстановки: свои пороки они попытались выдать за наши пороки, свое будущее – за наше будущее...

Авторы современных буржуазных консервативных антиутопий попали в безвыходное положение по отношению к развитию мира и идейному осознанию этого развития: гибель капитализма так же настойчиво и столь же очевидно стучит в дверь, как когда-то гибель рабовладельчества в императорском Риме и гибель феодализма – во Франции Людовика XVI, но будущее – социалистическое будущее – ужасает консервативного буржуазного утописта, не менее, чем гибель вообще, не может уложиться в его сознании, отвергается им с порога.

23. Обращаем внимание, что термин «утопия» здесь употребляется уже в более узком смысле: не как родовое, а как видовое понятие.

24. Под этим углом зрения весьма любопытно проследить, как определяет само понятие антиутопии один из теоретиков и апологетов буржуазного, консервативного ее варианта Фред Полак: «Антиутопия не выворачивает этот мир наизнанку, заменяя его позитивные ценности негативными; она поступает так лишь с миром утопии. Антиутопия является карикатурой на утопию. Она пользуется специальными методами утопического мышления о будущем, чтобы прилагать их не к реальности, а к утопической литературе о будущем, с целью ее разрушения» (F.L. Polak. The Image of the Future, vol. 1-2; N.-Y.-Leiden, 1961. Vol. 2. P. 28-29).