Сарынь на кичку!

Без повторения не обойтись: политической вехой, обозначившей крутые перемены был ХХ съезд КПСС в 1956 году, на котором Н.С.Хрущев произнес памятную антикультовую речь.

Разумеется, фантастика существовала у нас и до второй половины 50-х годов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной части фантастика разделяла участь всей советской литературы: то есть находилась под жесточайшим идеологическим прессом. На таком фоне появление "Туманности Андромеды" произвело эффект взрыва, воспринятый некоторыми как террористический. Правда, во многом породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не захотел, и ефремовское знамя над ней вскоре сменилось штандартом Стругацких. Конечно, фантастика 60-х была явлением закономерным и общественно необходимым. Она появилась бы и без "Туманности...", но появилась бы позже и дольше набирала необходимую высоту.

Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, ото лжи, которой пробавлялась советская литература, фантастика в том числе, в течение десятилетий. Заметив вознамерившихся уклониться от установленного маршрута, немало конвоиров вскинуло ружья. Удалась ли попытка к бегству? Мне кажется - да. Хотя и не во всем, хотя с большими потерями, хотя многие надежды не сбылись, а многие идеалы рухнули. Но все-таки цепи были прорваны. И я не вижу иного выхода и иного спасения, кроме как в возвращении к надеждам и идеалам. Не в буквальном смысле к идеалам шестидесятников, а к непреходящим человеческим ценностям, о которых они в нашей литературе заговорили столь открыто впервые.

В первое пятилетие после выхода романа Ефремова на страницах журналов замелькали десятки новых имен, среди которых читатели сразу заметили А. и Б.Стругацких, А.Днепрова, Г.Альтова, В.Журавлеву, С.Гансовского, В.Савченко, А.Громову... Я называю часть самых первых. Немного позже к ним присоединились И.Варшавский, К.Булычев, В.Михайлов, Д.Биленкин, Е.Войскунский и И.Лукодьянов, М.Емцев и Е.Парнов, Б.Зубков и Е.Муслин, В.Григорьев, В.Колупаев, О.Ларионова, В.Крапивин... Сколько же талантов томилось у нас невостребованными!

Мне кажется, будет справедливым назвать здесь имена еще трех литераторов, которые сами фантастику не писали, но для ее возрождения и утверждения сделали, может быть, больше, чем кто-либо иной. Это эссеист Кирилл Андреев, вдохновитель и организатор первых сборников фантастики, крупнейший специалист в области детской литературы Евгений Брандис и его соавтор по статьям о фантастике Владимир Дмитревский, писатель, бывший кимовец, помощник одного из руководителей Коминтерна И.А.Пятницкого. К тому времени Владимир Иванович вышел из лагеря с подорванным здоровьем, но не усомнившийся в коммунистической вере. В наших дискуссиях мне не всегда хватало аргументов противостоять его натиску. Конечно, сейчас бы я... Но моего старшего друга давно нет в живых...

Приверженцы фантастики "ближнего прицела" (о ней подробнее попозже) встретили молодое пополнение в штыки. За годы бесконкурентного кайфа они утвердились в мысли, что они-то и есть советская фантастика. Однако и среди писателей известных нашлись разумные головы, которые вместо того, чтобы травить молодежь, сами стали пробовать силы в новом для себя жанре: Г.Гор, В. Шефнер, Л.Обухова, В.Тендряков... Другие, например, Г.Гуревич, который изначально был фантастом, тоже старались перестроиться в новом духе.

Чем же отличались первые книги писателей новой волны? Запамятовав предупреждение Некрасова о том, что "силу новую" "в форму старую, готовую необдуманно не лей", они именно так и поступили. Главное внимание уделялось научно-технической гипотезе, а люди, герои были по-прежнему безлики, неся вспомогательную роль авторских рупоров. Как у Беляева. Почти обязательным было противопоставление СССР и Запада; естественно, мир капитализма изображался исключительно в черных красках.

Вспоминаю об этом с сожалением, потому как подобных концепций придерживались люди талантливые, многим из которых лишь приверженность к традиционной "научной" фан-тастике, помешала создать нечто значительное. Впрочем, иногда им удавалось выпрыгивать за себе же поставленные огородки, и появлялась возможность говорить о литературе. Среди этого круга фантастов было много моих друзей. Мы вели с ними бесконечные споры и однажды с Генрихом Альтовым нашли образную формулу, которая зафиксировала суть наших разногласий. По его мнению, экстерриториальные научно-фантастические воды оккупирует множество капитанов Немо, но им недостает "Наутилусов". А без "Наутилуса" Немо в полном смысле ничто. Я же уверял своего оппонента (и на том стою), что по тем же волнам курсирует - с омега-сигма-гиперон-кварк-реакторами - великая армада "Наутилусов", но гордые капитаны, которые могли бы запомниться читателям, за их штурвалами отсутствуют. Их заменяют, так сказать, автопилоты, ни лица, ни фигуры не имеющие.

Тем не менее, была в новой фантастике черта, которае в догматические рамки не укладывалась. Вспомним, что еще совсем недавно кибернетика объявлялась буржуазной лженаукой, квантовая механика - идеализмом, а генетика и вовсе была стерта с лица земли (правда, только советской).

Новая же фантастика с вольностью, непозволительной ранее, стала обращаться с основами мироздания. Она развалила прочно склепанные псевдо-незыблемые конструкции. Она замедляла и ускоряла течение времени. Она сплющивала и завивала в спираль пространство. Она выводила причудливые формы неразумных и разумных креатур, игнорируя и мичуриинские и лысенковские предписания. Именно фантасты наконец познакомили широкую публику с принципами зачумленной информатики. Взять хотя бы один из первых рассказов Анатолия Днепрова "Суэма" (1958 г.). В рассказе много места занимают популярные объяснения того, как устроены электронно-вычислительные машины; наш читатель еще нуждался в ликбезе. Идея рассказа - "разумная" машина, у которой нет "тормозов" и поэтому она решает вскрыть скальпелем череп своего создателя, чтобы разобраться в секретах его мозга: может быть, первое в нашей литературе повествование об опасностях, которые таят в себе безответственные игры с электронными игрушками. Но главный закон роботехники ("Робот не может причинить вред человеку") сформулировал все же американец. Есть повод по-хорошему позавидовать, и неплохо было бы применить этот закон не только к искусственным созданиям...

Почти каждый рассказ уже упомянутого Генриха Альтова, изобретателя и теоретика изобретательства, содержал незатронутую наукой идею, всегда дерзкую, непривычную. Как, например, преодолеть проклятие межзвездных перелетов? Если в "Туманности Андромеды" предлагалось задействовать некий энергетический луч, то есть, откровенно говоря, ничего не предлагалось, то в рассказе Альтова "Ослик и аксиома" намечено конкретное и в принципе (конечно, только в принципе) осуществимое решение. А в "Порте Каменных Бурь" он вознамерился - не много, не мало - сдвинуть обитаемые миры, чтобы легче было заглядывать к соседям на рандеву.

Идеи Альтова кажутся сверхфантастическими, но в этом смысле они мало чем отличаются от идей, например, Вернадского, который утверждал, что человечество быстрыми шагами идет к автотрофности, то есть к независимости от другой жизни, а питание будет получать непосредственно из воздуха и солнечного света. Я понимаю, насколько льщу Альтову, сравнивая его с великим ученым. Но я только в этом отношении их сравниваю: предположения Вернадского так же далеки от воплощения в жизнь, как и предложения Альтова. Это и есть та научная фантастика, о которой мечтал Альтов. К художественной литературе она отношения не имеет. Не будем же мы в самом-то деле на читательских конференциях обсуждать, возможно ли, чтобы человек стал поддерживать свое существование без животных и растений. (К счастью, Вернадский в отличие от калужского коллеги не предлагал их уничтожить за бесполезностью). Вернадский стремился спасти человечество от гибели, которая ему грозит из-за нехватки пищевых ресурсов. Но и Альтов искал пути преодоления земной ограниченности.

Эти смелые идеи отличались от убогостей "ближнего прицела", как скопление галактик от кучи битых кирпичей, хотя книги и тех, и других продолжали именоваться научной фантастикой. К сожалению, "капитаны Немо", которые озвучивали бы "безумные" идеи в рассказах Альтова, Журавлевой, Днепрова и других создателей новой волны, так и не появились. Да сочинители и не стремились вырезать говорящих человечков из неуклюжих литературных поленьев.

Поворот против ветра произошел в первой половине 60-х годов. Конечно, и в эти годы продолжали во всю печататься окаменевшие в старых формах Казанцев, Немцов, Томан со товарищи, не пожелавшие поступиться принципами. Но общественный тон уже задавали иные книги.

Владимир Савченко после добротных, но традиционных "Черных звезд" написал пьесу "Новое оружие", по тем временам настолько острую, что я до сих пор не перестаю удивляться, каким образом она сошла с рук тогдашнему издательству "Молодая гвардия". Ведь автор в сущности возложил ответственность за ядерную гонку на обе стороны, как на Запад, так и на СССР... Ариадна Громова вслед за милыми, но бесконфликтными "Глегами" пишет новаторскую повесть "В круге света", где утверждает ценность и автономность каждого человека, его способность силою воли сопротивляться безумию окружающего мира... Север Гансовский издает свою лучшую повесть "День гнева", в которой обличается античеловечность безответственных экспериментов над живыми существами.

В годы фантастического бума выходило до 120 названий в год, чуть ли не больше, чем за все предыдущие десятилетия вместе взятые. Выделив в отдельную главу Стругацких, я упоминаю здесь тех авторов, без которых, по моему мнению, фантастика 60-х просто не существует, но подкрепляю их примерами, может быть, и случайными, но показавшимися мне наиболее подходящими.

Среди самых привлекательных авторов тех лет одним из первых, по крайней мере мне, приходит на ум Илья Варшавский.

Я не знаю, что такое или кто такой гистерезис. Но что такое петля гистерезиса, господа толкователи фантастики объяснили достаточно внятно. Путешественник по Времени, отправившись в прошлое, убивает собственных родителей задолго до их встречи и тем самым попадает в нелепое положение человека, родители которого умерли в деттстве. Этим примером доказывается принципиальная невозможность продвижений вдоль временнўй оси назад. Правда, прочитав такое, думаешь не о законах детерминизма, а о том, почему у мирных мамы с папой родился столь неблагодарный и кровожадный отпрыск.

Однако если посылать потомков в прошлое не для умерщвления предков, то этот стопроцентно ненаучный прием стал одним из самых распространенных в фантастике, которая любит называть себя научной. Впрочем, временные петли, витки, спирали, скачки, туннели и прочая псевдонаучная чепуха - всего лишь форма, которую надо еще наполнить содержанием. А содержание может появиться лишь тогда, когда у автора есть цель, ради которой он и обращается к какой-нибудь фантастической гипотезе, хотя бы к тому же перемещению по времени.

"Петля гистерезиса" (1968 г.) была одним из любимейших рассказов самого автора. Критики, помнится, и я в их числе, находили в "Петле..." пародийные ноты, научную одержимость героя, скрытые резервы человеческого интеллекта и даже "ненавязчивую, но активную антирелигиозность"... Перечитав ее сейчас, я усомнился в том, что Варшавский преследовал подобные цели, зато отчетливо увидел, что он не столько восхищается находчивостью молодого кандидата исторических наук Курочкина, отправившегося с ревизией в Иудею I века от Рождества Христова, сколько высмеивает его приспособленчество, его демагогические способности штатного атеиста-лектора оперировать тезисами, в которые он не верит, и поворачивать их всякий раз в свою пользу. Так что в отличие от подлинного Иисуса наказание, которому подвергли Курочкина обозленные его болтовней жители священного города, было - сделаем такое предположение - заслуженным. Правда, по нынешним меркам, распятие на кресте может быть расценено как чрезмерно суровая статья за демагогию и самозванство. Но был I век, и я бы не советовал соваться туда некоторым нашим депутатам.

Считается корректным рассматривать произведения с позиций тех лет, когда они были созданы. Такой подход, разумеется, необходим, иначе мы не найдем объяснений очевидным, на сегодняшний взгляд, наивностям, не поймем, скажем, почему автор все ненавистное ему социальное зло сконцентрировал в вымышленной стране Дономаге. Пройдет довольно много времени, прежде чем мы откровенно признаемся: Дономага - это мы, это наша страна, вернее - и наша страна тоже. Может быть, автор собирался сделать такой намек, сочиняя свою Дономагу без всяких географических координат, придавая ей черты всеобщности, о чем, как мне кажется, догадывались все (мне случалось встречать и неглупых цензоров), старательно подчеркивая капиталистическую природу Дономаги. Но, наверно, не случайно то, что некоторые рассказы Варшавского смогли увидеть свет лишь в конце 80-х годов. Например, "Бедный Стригайло". Беспомощность и никчемность иных научных заведений, фальшь и аморализм тенденциозных собраний "коллектива", злобная демагогия номенклатурных руководителей - лишь в последнее десятилетие об этом стали говорить и писать свободно.

Но утверждать, что автор в те годы все видел, все понимал, как мы сейчас, я не стану. У каждого времени планка располагается на определенной высоте, да и ту могут взять лишь чемпионы. И Стругацкие в те годы не могли предположить, что в недалеком будущем к их (и Варшавского) родному городу вернется имя, которым он был наречен при рождении. Но я все же не могу не вложить в рассказы Варшавского сегодняшнего смысла, которого автор, может, и не имел в виду. Они позволяют это сделать, оставаясь в то же время собою, то есть памятником породивших их лет. Такое переосмысление, собственно, и есть испытание временем, испытание пригодности произведения быть нужным для читателей иных эпох.

"В моей биографии нет ничего такого, что может объяснить, почему на пятьдесят втором году жизни я начал писать научно-фантастические рассказы". Отнесемся к этим словам с известным недоверием; кадровый инженер-механик, Илья Иосифович прожил большую и насыщенную жизнь, в которой было много и значительного, и трагического. Несомненно, что идеи и образы накапливались исподволь, и сто‹ит пожалеть, что на собственно литературное творчество судьба отвела Варшавскому недолгий срок - чуть более десятка лет, из которых к тому же большая часть была омрачена тяжелой болезнью.

Он окончил мореходное училище, много лет работал инженером-двигателистом на заводе "Русский дизель", сделал крупное изобретение в области электрохимии. В действующую армию будущий фантаст не был призван из-за травмы, полученной в детстве, но участвовал в развертывании на Алтае военной промышленности. При отплытии из Ленинграда поздней осенью 1941 года баржа, на которой он оказался, перевернулась. Из полутора тысяч человек спастись удалось лишь тремстам. С Алтая Варшавский снова вернулся на "Русский дизель", и ребята из молодежного конструкторского бюро были первыми слушателями его рассказов. Почему же, миновав этап становления и возмужания, с первой публикации Варшавский сразу занял прочное и никем не занятое место в советской фантастике? (Мы подразумеваем, конечно, и его талант).

Это было время, когда научно-техническая революция, выйдя из младенческих пеленок, стала показывать, на что она способна. Результаты оказались ошеломляющими: атомные станции, быстродействующие ЭВМ, раскрытие структуры ДНК, создание лазера, голографии, полупроводниковой технологии, запуск первого спутника, полет Гагарина, высадка американцев на Луну и многое-многое другое. Тут же расцвел безудержный кибернетический романтизм. Просвещенное человечество вообразило, что еще немного, еще чуть-чуть - и сбудутся дерзновенные мечты, будет создан искусственный мозг, не только не уступающий натуральному, а более совершенный, и люди, вздохнув с облегчением, переложат на его несуществующие плечи решение самых трудных эадач, скажем, ведение ядерной войны, не говоря уже о таких пустяках, как сочинение музыки. Я сам слышал со сцены виолончельные композиции, сочиненные компьютером, когда еще и слова-то такого в ходу не было. В те времена наших соперников по интеллекту пренебрежительно именовали аббревиатурой ЭВМ. Это были ламповые мастодонты, занимавшие целые комнаты и умевшие, как мы сейчас понимаем, делать очень немногое, но нам казалось, что очень многое.

Самые бдительные из фантастов (опять-таки американцы раньше всех) разглядели надвигающуюся опасность и стали всерьез живописать ужасы и тупики, в которые нечеловеческий разум может завести тех, кто поимеет несчастье или глупость ему довериться.

Было бы нелепостью отрицать инженерные и научные достижения, прежде всего в той же кибернетике, но прошедшая четверть века все расставила по местам. Кибернетике - кибернетическое, человеку - человеческое. Нет нигде концертов кибернетической музыки, а вот при прокладке курса - компьютеры незаменимы. Сейчас были бы смешны споры о том, нужны ли инженеру Блок или Бах и стоит ли тащить ветку сирени в космос. Боюсь, сегодняшний читатель может даже не понять, о чем речь, а между тем вокруг этих формулировок шла зубодробительная дискуссия в прессе. Но опять-таки между нами, мальчиками: результат этих дискуссий был вовсе не таким победным, как это выглядело в социологических отчетах. Да, конечно, нынче никто не станет заставлять компьютер сочинять стихи, но это вовсе не значит, что сами компьюторщики, инженеры, научные работники, молодые хотя бы, не говоря уже о банкирах, коммерсантах и политиках, потянулись к Блоку и Баху. Ужаснее всего то, что, уткнувшись в мониторы, они не испытывают в искусстве надобности, не ощущают своей неполноценности. Еще ужаснее, что ведется глупейшая пропаганда компьютеризации в школах. ^* Если крошечный шкет умеет нажимать кнопки на клавиатуре, то все вокруг - пресса, педагоги, родители - прямо-таки заходятся от ликования. Мой внук-первоклассник осваивает компьютерные игры за 15 - 20 минут. Но он не только сам не потянулся ни к одной книжке, ему скучно даже их слушать.

Я далек от мысли умалять удобства, которые внес в нашу жизнь компьютер, как в свое время и телефон, и телевизор. Сама эта книга написана при помощи компьютера. Но все же мне кажется, что смел и прав был тот мудрый человек, который предложил компьютерные игры, как и иные телепередачи, приравнять к наркотикам. Если нам не удастся - это очень трудно - вернуть книгу в обиход наших детей, то мы рискуем вырастить поколение бессердечных зомби. И, мне кажется, уже во многом преуспели.

А ведь все эти проблемы уместились в одном из маленьких и одном из лучших рассказов Варшавского - "Молекулярное кафе" (1964 г.), давшем название его первой книге и популярной в свои годы телепередаче. Ничто не сможет заменить людям простых и естественных радостей, "настоящего молока со вкусным ржаным хлебом", как и никакие электронные педагоги никогда не заменят детям любимую и мудрую старенькую Марьваннну с ее потертым портфельчиком (это я добавляю от себя).

Достижения научно-технического прогресса не только радовали и восхищали, они и смущали, и тревожили, и пугали. Приходилось думать не только о том, как развивать, но и как обуздать науку, чтобы она походя не превратила бы нашу голубую и зеленую планету в поясок угловатых астероидов. А это был уже спор, далеко выходящий за рамки чисто литературных и чисто научных интересов.

Не вспомнив всего этого, мы не сможем оценить своеобразие того места, которое заняли в нашей фантастике "несерьезные" на первый взгляд рассказы Варшавского и вообще тогдашнюю ситуацию с фантастикой.

Западные фантасты были озабочены намечающейся повальной автоматизацией, могущей, по их мнению, нанести основательный ущерб духовному развитию человечества, а то и покончить с этим духовным развитием, а заодно и с человеком вообще.

А Варшавский смеялся, откровенно смеялся над тем, что у иных фантастов вызывало священный трепет. Иногда он смеялся весело, как в рассказе "Роби", иногда грустно, как в "Молекулярном кафе", но всегда остроумно и беспощадно, если только этот эпитет приложим к такому невесомому созданию, как юмор.

Первый рассказ Варшавского "Роби" (1962 г.), в котором уже ясно проявились особенности его творческого дарования, - памфлет и пародия. Автор высмеивает в "Роби" вереницу кочующих из одного фантастического произведения в другое кибернетических слуг, добрых, тихих и преданных, как Дядя Том. Дерзкий, своенравный, даже нахальный Роби - издевка над обывательскими мечтаниями о том, что вот, мол, вернутся на новом, автоматизированном уровне ваньки, васьки, захарки к кроваткам новоявленных обломовых утирать им носы нежными железными пальцами.

Должно быть, современные читатели не ощутят в полной мере памфлетной направленности рассказа "Роби", зато самоуверенный и наглый Роби, доставляющий столько лишь на первый взгляд забавных неприятностей хозяину, может быть, принесет нам утешение, заставив рассмеяться в сходных житейских ситуациях, не имеющих ни малейшего отношения к роботехнике, потому, что в Роби воплотились многие человеческие черты, отрицательные, понятно, но, честное слово, не лишенные известного обаяния.

Но мы все время говорим - "роботы", "автоматы" и как будто не замечаем лукавинки, которую прячут фантасты в уголках глаз, когда с серьезным видом заставляют придуманные ими электронные мозги напрягать мыслительные способности и выдавать мудреные сентенции. Конечно, это говорят не роботы, а люди - люди в шаржированных, кибернетических масках.

Разве не угадываются тезисы иных участников споров о возможностях кибернетики в весьма убедительных и потому особенно смешных доказательствах невозможности существования органической жизни, которые произносят досточтимые автоматы класса "А" с трибуны местной научной конференции ("Вечные проблемы", 1964 г.)? За два миллиона лет эти роботы успели позабыть, что они сами всего лишь потомки автоматов "самого высокого класса", когда-то оставленных людьми с целью сохранить следы человечества на покинутой планете. Так что не исключено, что участники дискуссий, отрицающие возможность создания электронного мозга, всего лишь неблагодарные потомки существ, в отдаленном прошлом высаженных на Землю высокоразвитыми машинами.

Впрочем, к одинаковой цели можно идти разными путями, и я не вижу принципиальной разницы между веселой "антироботностью" "Вечных проблем" и рассказом "Тревожных симптомов нет", над которым, пожалуй, не засмеешься. Рассказ носит программный характер, недаром им названа последняя книга писателя.

А речь, как и в большинстве рассказов писателя, идет все о том же - о человеческом первородстве, о том, что такое человек, об истинных ценностях. Духовная кастрация престарелого ученого Кларенса выглядит еще более страшной, потому что она делается по доброй воле. Операция призвана очистить выдающий мозг для дальнейшей продуктивной деятельности, освободить от сентиментального "балласта", накопленного за долгую жизнь. Убрать, убрать, убрать, щелк, щелк, щелк! Что же остается от человека после такой "инверсии"? От человека - ничего. Перед нами оказался тот самый робот, над претензиями, которого Варшавский издевается в других рассказах. Но если кандидатуры алюминиево-синтетических верзил на человеческий трон и вправду могут вызвать смех, то процесс снижения людей до уровня роботов может внушать страх и ужас. Те операции над человеческими зародышами, которые проделывали в "Бравом новом мире" у Хаксли или ликвидация в мозгу центра фантазии у Замятина, по крайней мере, были насильственными.

Должен признаться, однако, что своим пассажем о насмешках Варшавского над издержками кибернизации я в значительной мере отдаю дань традиционному подходу к фантастике шестидесятых. Принято считать, что она возникла как отклик на подкатившую волну научно-технической революции. В то время сам Варшавский был уверен, что вклинивается своими юморесками в самое существо ведущихся научных дискуссий. "Я не верю, - писал он в предисловии к "Молекулярному кафе", - что перед человечеством когда-нибудь встанут проблемы, с которыми оно не сможет справиться. (Ой ли? Разве уже нет таких? - В.Р.). Однако неумеренное стремление все кибернизировать может породить нелепые ситуации. К счастью, здесь полемику приходится вести не столько с учеными, сколько с собратьями-фантастами. Думаю, что в этих случаях гротеск вполне уместен, хотя всегда находятся люди, считающие этот метод спора недостаточно корректным..."

Думаю, что Илья Иосифович был не совсем прав, ведь он затронул только самый верхний слой. Фантастика 60-х, в том числе фантастика Варшавского, была прежде всего вызвана к жизни глубинными социальными сдвигами, которые произошли в нашем обществе во второй половине 50-х годов. Как сейчас окончательно выяснилось, сдвиги оказались необратимыми, хотя их развитие и было резко заторможено двумя десятилетиями застоя. Наверно, шестидесятники и сами не всегда отдавали себе отчет в том, что и зачем они делают. Но, как известно, перо мастера бывает умнее самого мастера.

Не так уж много времени понадобилось, чтобы злободневная пыльца пооблетела с крылышек и на поверхность выступили опорные жилки. Возможность появления свирепых человекообразных роботов и искусственного мозга с диктаторскими замашками не очень волнует современных читателей, но они так же искренне веселятся, находя в рассказах Варшавского обличение научного пустословия, высокомерия, эгоизма, нетерпимости. Мы без труда найдем у него все то, чем оперирует "большая" литература, - он писал о доброте, о любви, о соприкосновении душ, о верности и предательстве, словом, обо всем, потому, повторяю, что и сам был создателем "большой" литературы.

А за вторым, так сказать, бытовым слоем можно обнаружить и еще более глубокий, касающийся кардинальных проблем бытия. Любой научный и социальный прогресс, не обращенный к людям, сам по себе бесчеловечен. Когда мы уясняем, во что превратился престарелый Кларенс после оздоровительной "инверсии", освободившей его гениальный мозг от воспоминаний детства, чувства жалости, сострадания, великодушия, памяти о погибшем сыне-космонавте, становится как-то не по себе. Но разве люди с кастрированной совестью обитают только в фантастических рассказах, только в вымышленной Дономаге?

Это сказал Андрей Вознесенский, тоже шестидесятник, сказал в то же самое время, когда был написан рассказ "Тревожных симптомов нет"...

По возрасту Илья Варшавский и Геннадий Гор почти одногодки. И первые фантастические произведения они выпустили в одно и то же время. Но с разных стартовых позиций. Гор занимался литературой еще в 20-х годах и к началу 60-х у него уже было солидное литературное имя. А "соревнование" все же выиграл Варшавский. Честно признаться, не тянется рука к полке, чтобы взять хотя бы одну из многочисленных книжек Гора, хотя, казалось бы, в них есть все, чем жила фантастика тех лет: путешествия во времени и пришельцы с дальних планет, заглянувшие на огонек к философу Канту, существа, добившиеся бессмертия и отказавшиеся от него, беседы о живописи и о загадке времени, приборы, с помощью которых можно вживиться в восприятия насекомых... Трудно найти какую-нибудь из модных научно-фантастических идей, которая бы не нашла отражения в книгах Гора. "Их даже хочется свести в... фантастический словарик от А до Я, так их много и столь чутко они отысканы в философском слое научной информации", - подмечает доброжелательно относящийся к писателю литературовед А.Урбан.

Днепров был, конечно, попроще Гора. Его интересовали не столько философские, сколько технические аспекты кибернетики. В рассказе "Игра" (1965 г.), например, он усадил участников математического съезда на стадионе, превратив каждого в ячейку памяти и запрограммировав живой процессор по двоичной системе (кандидат физмат наук почему-то пишет: по двоечной), он заставил их путем передачи сигналов друг другу перевести фразу с португальского на русский, доказав таким образом, что машина мыслить не может, так как каждый элемент выполняет определенные движения, просто опуская руку на плечо соседу и имитируя таким образом электрический контакт, смысла которого он не понимает. Свою популяризаторскую роль рассказ выполняет отлично. На эту же тему пишутся длиннейшие наукообразные рассуждения. Что собственно и делает Гор. Конечно, каждый из его героев произносит вполне осмысленные фразы, но задача их механическая - передать собеседнику n-ное количество информации. Беда в том, что любую фразу мог бы произнести и любой другой участник разговора, живой "контакт" у Днепрова тоже мог бы поменяться местами с кем угодно: никто бы этого не заметил. В повестях Гора есть множество действующих лиц, но нет людей, нет характеров, - недостаток типичный для пресловутой НФ, но непростительный для такого матерого зубра. Автор решил доказать справедливость полушуточной сентенции М.Анчарова: "Научная фантастика - это не литература, это изложение тезисов, разложенных на голоса". А если еще прибавить, что в повестях Гора чаще всего не происходит драматических событий, а тем более приключений, дело по большей части сводится к научным беседам, то читателю впору и заскучать, порок, как известно, неприемлемый для любого жанра, а уж для фантастики и говорить нечего. В конце концов если меня интересует философская сущность пространства и времени, то не лучше ли обратиться непосредственно к Эйнштейну, Минковскому или Уитроу.

Герой может позабыть обо всем на свете, всецело поглощенный волнующим его опытом. Писатель ничего забывать не имеет права, он и действия своих отрешенных героев обязан оценить с человеческой точки зрения. Мать улетает к далеким созвездиям на триста лет, что ей до переживаний шестилетнего Коленьки, который каждый день спрашивает отца, скоро ли вернется мама ("Странник и время", 1962 г.). Я бы таких мам в экспедиции не брал. К звездам должны летать только хорошие люди, а то какой пример космическим соседям мы подадим... Но и папенька хорош, он покидает сына навсегда, погружаясь в трехсотлетний анабиоз. С женой он, даст Бог, повстречается. А кого теперь будет спрашивать мальчик? И что по сравнению с загадками мироздания переживания маленького сердечка, которому пришлось заживо похоронить родителей?

С книгами Гора произошло то же самое, что и с его героями, которые пытаются оторвать память от себя, вложить ее в приборы. А люди без памяти - уже не люди. Вот просыпается в той же повести человек ХХ века в ХХIII-ом. И что же? Тамошний народ ни в малейшей степени не интересует наше время. Ему не зададут ни одного вопроса о катаклизмах, которые раздирали нашу жизнь. В представлении Гора материальный и научно-технический прогресс - нечто бесконечно развивающееся, причем только прямо и только вверх, и единственное, что будет занимать людей: как бы разгадать непонятные письмена с далекой планеты Уаза. Разумеется, когда их расшифровывают, выясняется, что на Уазе был и капитализм, который хищнически губил биосферу, и классовая борьба, и восторжествовавший коммунизм. Скучно в этой Вселенной, господа...

Мне не хотелось бы умалять основательности раздумий писателя или его эрудиции, но писатель не может находиться только на горних высях, он должен дышать земным воздухом. Герой повести "Кумби" (1968 г.), который помнил всю свою жизнь до мельчайших подробностей, учится искусству забывать. Не знаю, может быть, для Кумби - это было благодеяние, но вот писателю-шестидесятнику скорее надо было бы учить людей ничего не забывать. Уж больно быстро у нас выветрилось из памяти то, о чем надо помнить вечно, слишком успешно прошла над нашим народом операция инверсии, которой боялся Варшавский...

Оригинальности произведений Михаила Анчарова вряд ли кто-нибудь не заметит. Необычно поступил он и со своей фантастикой, прочертив рядом с тремя нефантастическими повестями ("Теория невероятности", "Золотой дождь", "Этот синий апрель") фантастическую параллель, состоящую тоже из трех названий ("Сода-солнце", "Голубая жилка Афродиты", "Поводырь крокодила", 1966-68 г.г.). И хотя фантастическими их назвал сам автор, фантастика Анчарова настолько своеобразна, что у многих, возможно, возникнет сомнение, можно ли "Соду-солнце", например, отнести к фантастике. К привычно-обычной безусловно нельзя. Но такое утверждение -наивысший комплимент, который можно сделать автору.

Зачем же автору понадобилась фантастическая параллель, если речь идет об одних и тех же людях, стоило ли городить фантастический огород, если и заботы одни и те же?

Для ответа надо начать с героев. Их тоже три. Алеша Аносов, чья биография подробно рассказана в "Теории невероятности", художник Костя Якушев и поэт Гошка Панфилов - Памфилий. Во всех есть много от самого Анчарова.

поет он в песне из повести "Этот синий апрель" о своем поколении. Заметим попутно, что Анчаров был истинным родоначальником авторской песни, опередив на несколько лет Окуджаву, Высоцкого, Галича, Визбора... Это были очень хорошие песни, а сама авторская песня стала столь же неотъемлемой и столь же неожиданной приметой шестидесятников, как и фантастика. Вот и названо ключевое слово, которое объединяет героев Анчарова с их автором. Они - шестидесятники, и этим сказано все. Нелепо думать, что шестидесятники представляли собой монолит единомышленников. Они (мы) были очень разными. Анчаров представлял собой, так сказать, радикально-романтический фланг. Какое-то время он был не одинок. Стругацкие в "Полдне", Аксенов в "Коллегах", даже Войнович в ранних рассказах отразили не столько ту жизнь, которая их окружала, сколько ту, которую они хотели бы видеть не в далекой дали "Туманностей", а сейчас, сегодня. У большинства оптимизм долго не продержался. А вот Анчаров не сдавался. Не исключено, что в его позиции было много прекраснодушия, но я бы не стал его упрекать: если бы в жизни не было ожидания алых парусов, насколько она была бы унылее. (Недаром Грин был любимым писателем Михаила). Но, наверно, Анчаров и сам чувствовал, что его реалистические повести отражают время не с той полнотой, как, например, "городские" повести Ю.Трифонова. Вот тут-то фантастика и пришла ему на выручку, в ней он мог прекраснодушничать, сколько его авторской душе угодно. А так как основная тема Анчарова, смысл жизни для него и для всего человечества - творчество, и не просто творчество, а творчество по законам красоты, то его герои постоянно творят. Творят у нас на глазах. Даже забавные розыгрыши Соды-солнца - Памфилия в НИИ тоже творчество.

И хотя никто не назвал бы фантастику Анчарова научной, он, между прочим, показал иным так называемым научным фантастам, что такое настоящая выдумка, настоящая фантазия, настоящая эрудиция. Теории, которые выдвигают его герои (то есть сам автор) не только незаемны, но и так убедительно обоснованы, что, например, мне, дилетанту, трудно даже судить, выдумка это или правда. Гошка, например, утверждает, что мастера, строившие Кремль, были непосредственно связаны с Леонардо да Винчи, а в более позднем "Самшитовом лесе" герой доказал не много, не мало знаменитую теорему Ферма... Ученые, правда, вряд ли удовлетворятся его построениями, но вы попробуйте хотя бы подступиться к решению загадки, над которой математики бились несколько веков...

Страна вползала в мрачную полосу застоя - Анчаров оставался романтиком. Я бы не осмелился утверждать, что занятый им блок-пост был сооружением, отгораживающим автора от действительности, думаю, что в его собственном представлении он как раз находился на переднем крае. Но грань, отделяющая оптимизм от бодрячества, или, может быть, даже от конформизма очень тонка, и на какой-то момент автор незаметно для себя переступил ее, чем и объясняется неудача двух его телеспектаклей, о которых, к счастью, все давно забыли. И сам автор в последних произведениях вернулся к шестидесятническим настроениям, к любимым героям, умным, остроумным, добрым, влюбленным в жизнь и красоту, те есть к тому, в чем он был силен и чем остался в нашей памяти. Может быть, он не шагнул вперед, но и назад не отступил ни шагу.

В кругу тех же настроений вращается и творчество Вадима Шефнера, хотя он пользуется иными художественными средствами. По возрасту Шефнер - один из старейших участников наших бесед за круглым столом. До того как он выпустил первый рассказ "Скромный гений" (1963 г.), он уже был известным поэтом, чьи стихи печатались еще до войны. А вот фантастика Шефнера стала неотъемлемой частью "новой волны". Он отказался от каких бы то ни было традиций, тоже создав собственное, ни на кого не похожее направление. Удивительно и то, что его "ненаучно-фантастические" рассказы резко отличаются от строго классической по форме и содержанию лирики. Впрочем, сам он с этим умозаключением не согласился: "Фантастика для меня - это, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами....Сказочность, странность, возможность творить чудеса, возможность ставить героев в невозможные ситуации - вот что меня в ней привлекает". В фантастике он позволяет себе самые невероятные ходы. Кажется, только у Шефнера персонажи способны встречать пришельцев с поллитровкой или споить эликсир бессмертия поросенку... Многие пытались определить жанр его рассказов - пародия, сатира, сказка... Но в том-то и секрет по-настоящему оригинального стиля, что что он не сводим к уже существующим терминам. Казалось бы, налицо юмористические и пародийные признаки, но почему-то "нет того веселья". Напротив - и это, может быть, единственное, что роднит прозу Шефнера с его стихами - повсюду растворен прозрачный оттенок грусти. Дело опять-таки в героях, в его скромных гениях, счастливых неудачниках, трусливых храбрецах... Оксюмороны в названиях по-своему характеризуют противоречивость, двуликость нашего времени. Такие герои были невозможны в "старой" фантастике, выстраивавшей шеренги непоколебимых борцов и новаторов, напоминающих скульптуру Мухиной. А маленькие большие герои Шефнера не способны бороться за себя, за свои гениальные изобретения. Их руки не приспособлены для растаскивания бюрократических засек. Рядом с открывателями автор обязательно располагает мещан (часто это жена или близкий друг), которые считают первых в лучшем случае непрактичными чудаками, или просто свихнувшимися, кого надо лечить во сне ударом свинцовой палки по голове. Жизненный символ, если угодно...

Вспомним еще раз о том, что одной из трагических составляющих нашей тогдашней жизни была невостребованность талантов, а то и прямая расправа с ними, и мы поймем, что произведения Шефнера дают фантасмагорическую, но отнюдь не оторванную от реальности картину действительности. Оправданная фантасмагоричность, пожалуй, и есть главная задача фантастики. Разговоры о том, что прозу Шефнера в строгом смысле слова нельзя отнести к фантастике, просто глупость. Напротив, мало кто так ясно представлял ее суть: "Мне кажется, чем фантастичнее фантастика, чем она страннее и "безумнее", чем дальше от обыденного и рутинного вынесена точка зрения автора, тем ближе эта фантастика к подлинной реальности. Чем невозможнее и сказочнее события, изложенные в фантастическом произведении, тем на большее количество подлинных жизненных событий может при случае спроецироваться творческий замысел художника и осветить их для читателя. Но это, конечно, только в том случае, если фантастика пишется не ради самой фантастики, не бегство от реальности в некие беспочвенные пространства. Нет, каждое фантастическое произведение должно нести в себе и некое надфантастическое задание"... Во всем, что я прочитал о фантастике, нет цитаты, более близко отвечающей моим представлениям о ней.

К 70-ым годам на одно из первых мест выдвигается Кир Булычев. Его произведения многочисленны и многожанровы и выделить среди них главное непросто.

Он начинался как детский писатель. После публикации "Девочки, с которой ничего не случится" (1965 г.) стал популярным. У наших детей много любимых героев, но они, как правило, заморские гости - Буратино, Винни-Пух, Карлсон... Алиса же Селезнева "своя в доску", как выражались школьники в мое время. Это легко узнаваемое существо. Мы не раз встречали таких толковых и бойких девчонок, которым до всего есть дело. Она чем-то напоминает Тома Сойера, который тоже не был послушным тихоней, но в ответственные минуты показал себя мужественным и добрым мальчиком. Кроме того, Алиса умеет нестандартно мыслить. С точки зрения железобетонных космонавтов, нападение бродячих кустов надо отбивать, и только Алиса догадывается, что растения всего-навсего просят, чтобы их полили. Удача образа в том, что при всей ее сообразительности и находчивости Алиса остается озорной девчонкой, а вовсе не превращается в мудрого Эйнштейна, по недоразумению принявшего обличье конопатого существа при косичках с бантиками.

В книге используются термины и темы научной фантастики, но они, так сказать, доведены до логического конца и поэтому приобретают сказочный характер. Таким образом, возникает истинно современная сказка; она хоть и волшебная, но в ней нет ни волшебной палочки, ни фей, ни джиннов, ни леших, а о Бабе-Яге героиня впервые услышала от папы и очень заинтересовалась, кто это такая.

- А почему она голодная? - допрашивает Алиса несчастного отца, который уже и не рад, что упомянул про эту самую Ягу.

- Потому что к ней в избушку не проложили продуктопровода! - находит выход Селезнев-старший...

Удачи, как правило, толкают авторов к "продолжениям". Не устоял перед этим искушением и Булычев. В повести " Сто лет тому вперед" (1975 г.), например, знаменитая космопроходчица оказывается переброшенной на машине времени в шестой класс московской школы наших дней. (Корректно ли в середине 90-х называть середину 70-х "нашими днями"?) Можно себе представить, какой фурор произвела там девочка из будущего, хотя Алиса и старалась держаться скромницей. Но разве девчонка ее возраста и характера смогла бы скрыть умение говорить на восьми языках? Увы, есть непреложный закон, суть которого в том, что "продолжения" всегда уступают первым книгам или фильмам. Так случилось и с продолжением алисиных приключений. Про Алису они нового нам не рассказали, в лучшем случае "девочка с Земли" осталась такой же, какой она была нам известна по первой книге. С Алисой и вправду "ничего не случилось"...

Второе удачное открытие писателя - "географическое". Великий Гусляр - это не Дономага Варшавского, которая находится везде и нигде. Напротив, это знакомый всем среднерусский городок, и чтобы попасть в него, достаточно сесть в поезд и доехать до любого из нечерноземных райцентров. Единственное его отличие от "натуральных" населенных пунктов: Великий Гусляр облюбовали пришельцы. Но если у других авторов прибытие высокопоставленных гостей вызывает изрядную суматоху, то для гуслярцев их визиты - событие рядовое, и вызывает не больший интерес, чем, скажем, очередь за дефицитом. Интонация полнейшей обыденности вызывает комический эффект, но это не зубоскальство: каждый рассказ из гуслярского цикла несет в себе мораль, да проститься мне столь старомодное слово.

Для цикла, да и вообще для писателя, характерен рассказ "Поступили в продажу золотые рыбки". Самые нелепые задания дают горожане говорящим созданиям, каждое из которых в соответствии со сказочной традицией выполняет три желания человека, поймавшего золотую рыбку или - в данном случае - купившего ее в зоомагазине. Кто-то, например, "сообразил" заменить воду в водопроводе на водку, и пришлось хорошей женщине потратить целое желание, чтобы наладить нормальное водоснабжение. Хотя автор впрямую и не говорит об этом, но из названия цикла и из других рассказов становится ясно, что это никакие не рыбки, а всемогущие пришельцы, решившие... Что решившие? Позабавиться? И, действительно, поначалу, кажется, что замысел автора сводится к насмешкам, впрочем, довольно добродушным, над корыстностью и легкомыслием. Тональность меняет финал. Третье, последнее желание почти у всех обладателей рыбок без какого-либо сговора оказалось одинаковым: они отдали его несчастному калеке, который потерял руку на пожаре. Единодушие чуть не привело к тяжелым последствиям: у парня выросло двадцать рук на месте отсутствующей. И оставаться бы Эрику еще худшим уродом, но автор никогда не даст в обиду невиноватого человека, он сохранит в запасе еще одно неиспользованное желание и вернет Эрику нормальный вид. И смешно, и трогательно...

От этого рассказа легко перейти к третьей линии в творчестве Булычева - к рассказам и повестям уже не детским и не юмористическим, "обыкновенным". В новейшем собрании его сочинений эта серия названа "взрослой" фантастикой, но, право же, граница зачастую неуловима. К какой категории относится, например, рассказ "Такан для детей Земли", об удивительном крылатом существе - овеществленной детской мечте из известной сказки? Когда такана привезли на Землю и он вылетел из звездолета, миллионы земных ребятишек, увидевшие его на экранах, в один голос закричали:

Вообще в рассказах Булычева мечты осуществляются часто, но это не значит, что все его рассказы имеют рождественские концы. Герои рассказов Булычева утверждают благородство, благодарность, великодушие, взаимную поддержку как естественные, как единственно возможные отношения между людьми. Для них поступить так, как они поступают, совершить подвиг, даже пожертвовать жизнью (например, в рассказе "О некрасивом биоформе") вовсе не значит сделать что-то необычное, исключительное - нет, это для них норма.

Рассказы сборника "Люди как люди" (1975 г.) проникнуты лирикой и юмором. Писатель не стремится к изобретению невероятных фантастических гипотез, хотя порой и блещет выдумкой, как, например, в "Сказке о репе". Определяющая тема произведений Булычева - человеческая доброта, самоотверженность, стремление людей друг к другу, тема человеческих сердец, открытых для всех добрых людей. Для писателя нет сомнений, что эти нравственные устои - единственно возможный вариант отношений не только между людьми, но и всеми разумными существами, о чем свидетельствует, скажем, прелестный рассказ "Снегурочка", о симпатии двух существ, по природе своей не могущих даже стоять рядом.

Название сборника полемично вдвойне. Оно противопоставлено амбициозному заголовку "Люди как боги" - романов Г.Уэллса и С.Снегова, о котором речь впереди, но и сама книга рассказывает не только о человеках, а часто о понимании, дружбе и даже любви между людьми и индивидуумами, которые не соответствуют нашим представлениям о красоте и гармонии. Однако фантастический маскарад не может скрыть от нас, что в каждом из этих созданий есть душа, и эта душа очень напоминает человеческую в лучших ее проявлениях.

Некоторые критики упрекнули Булычева в том, что в произведениях, написанных в застойные годы, он обходил острые углы. Действительно, булычевские книги не вызывали политических разборок, как это случалось едва ли не с каждой книжкой Стругацких. Но такую же претензию можно предъявить большинству отечественных фантастов. Она несправедлива по существу.

Мы отдаем должное тем, кто наносил чувствительные удары по Системе, не забывая и тех, кто наносил эти удары издалека, что, правда, было намного безопаснее для их авторов. Но разящая критика и сатира должны непременно дополняться пробуждением человечности в читательских сердцах. Можно вдребезги разнести бастионы ненависти и лжи, но за их рухнувшими стенами не должно оказаться вакуума. Заполнение этой ниши мне кажется делом не менее важным, чем прямые политические демарши, ведь не может вызывать острой тревоги тот факт, что по сообщениям газет при определении ценностной ориентации рейтинг доброты оказался у нашей молодежи по сообщениям газет на 13-ом месте.

Владимир Михайлов заявил о себе рассказами и небольшими повестями еще в начале 60-х годов, но наибольший интерес представляют его романы, написанные позднее. Первый из них - "Дверь с той стороны" (1974 г.). В сущности, это очередная робинзонада. После знаменитого романа Дефо писатели осознали, как много выгод таит в себе предложенная им ситуация: один человек или маленькая группа людей оказываются оторванными от общества себе подобных. Очень удобная модель для рассматривания общественных процессов как бы в террариуме. Книга родоначальника жанра не имела никакого отношения к фантастике. Среди робинзонад встречались полуфантастические истории, например, "Таинственный остров" Ж.Верна. Но с некоторых пор необитаемых островов стало на Земле не хватать: туристы затоптали. С появлением космонавтики робинзоны обрели новые, безграничные возможности, высаживаясь на отдаленных планетах или задраиваясь в аварийных ракетах.

Своих робинзонов Михайлов поселяет в космическом корабле, придумав современные обоснования того, почему "Кит" не может вернуться на Землю. Незаметно для экипажа где-то в глубоком космосе их корабль переменил знак, и теперь и он, и его пассажиры представляют собой глыбу антивещества, которая при соприкосновении с веществом породила бы аннигиляционный взрыв невообразимой силы. Превращение, к счастью, было вовремя замечено, и корабль уходит подальше от греха. На самих космонавтах перемена знака никак не сказывается, они здоровы, у них неограниченный запас энергии и питания. Практически они могут путешествовать по космосу вечно. Но ст‹ит ли? Не лучше ли покончить со всем разом, если уж нет возможности увидеть родную планету, повидаться с родными и близкими? Разумеется, предпринимаются попытки - и обдуманные, и отчаянные - избавиться от неожиданного проклятия. Не совсем убедительно лишь то, что в этих попытках космоплаватели больше надеются на собственные силы, чем на помощь Земли, а в самый нужный момент, когда решение найдено, но его невозможно осуществить, они гордо решили вообще не обращаться за помощью. Понятно, замысел автора состоял в том, чтобы отрезать возможность возвращения, посмотреть, как будут вести себя разные люди в экстремальных условиях. Но это задача уже нефантастическая, а психологическая, поэтому так важно следовать логике характеров. Можно ли, например, поверить, что член Совета Федерации, то есть руководитель всех объединенных человечеств, не дав себе труда разобраться в ситуации, решает бежать с корабля, подозревая остальных в нелепом заговоре, поведя себя, как мальчишка, которого пришлось отлавливать магнитным сачком.

Перед острейшим нравственным выбором стоят герои Михайлова и в романе "Сторож брату моему" (1975 г.). Они должны принять решение в положении, кажущемся безнадежном. Единственным судьей и советчиком им может служить только собственная совесть. От правильности решения, которое примет экипаж звездолета зависит - жить или не жить всему человечеству: обнаружилось, что одна из звезд вот-вот взорвется и пронизывающее дыхание Сверхновой долетит до Земли. У людей есть аппаратура, способная погасить беспокойное светило, и все могло бы кончиться мирно, если бы земляне не обнаружили в окрестностях звезды обитаемой планеты, где живут потомки одной из первых звездных экспедиций, о которых нынешние обитатели Земли напрочь забыли (во что, кстати, поверить трудно). Ситуация осложняется: новому человечеству грозит гибель в любом случае - взорвется звезда или потухнет. Теоретически возможна эвакуация, но нет гарантии, что она успеет закончиться до наступления часа "икс"... Тогда погибнут все. Что делать? Вправе ли они, десантники, ради спасения огромного человечества пожертвовать его маленькой популяцией? Или все же попытаться спасти братьев по крови, рискуя потерять все?

В действительности положение оказывается еще тяжелее: "аборигены" отнюдь не жаждут, чтобы их спасали. Они попросту не верят прилетевшим. Вывозить их силой, что еще удлинит сроки, еще уменьшит и без того проблематичный шанс уйти от взрыва? У членов экипажа на этот счет разные мнения, и в осуществлении их миссии не все получилось так хорошо и удачно, но нет оснований сомневаться в авторском подходе: не может быть благородных целей, ради которых "позволено" употреблять жестокие, бесчеловечные средства.

Однако автор решил еще более усложнить роман, и тем самым, как мне кажется, погубил его. Речь пойдет об экипаже корабля. Капитан и пятеро других членов его команды - это не совсем обычные люди. Они вызваны из небытия, из прошлых веков, из разных моментов человеческой истории. На борту звездолета собрались: первобытный охотник, спартанец, монах, индеец и даже фашист, правда, захваченный по ошибке. Видимо, автору захотелось свести на одном пятачке столь несхожих представителей человечества, дабы посмотреть, что могут принести разные эпохи в будущее, и проверить поведение и устои столь экстравагантной компании на ответственейшем нравственном тесте, которого большинство из них, скажем вперед, не выдержало.

Автору, пишущему притчу, может быть, такой экипаж зачем-то и понадобился, но зачем он нужен тем, кто отправлял экспедицию, неудача которой грозит Земле гибелью? Собраны они якобы потому, что люди будущего так изнежились, что сами уже и не способны водить звездные корабли. Конечно, выхваченным "машиной времени" в момент смерти варягам вложили в мозговые извилины новейшие сведения по электронике и астронавигации, но в остальном они как были, так и остались "питекантропами", с привычками и суждениями, зачастую жестокими, антигуманными даже с нашей точки зрения, не говоря уже о людях будущего. И таким-то отчаянным головорезам земляне доверили могущественную технику и судьбу миллионов людей? Стоит ли удивляться: вместо того, чтобы спасать планету, "джентльмены удачи" чуть-чуть было ее не угробили. Право же, у меня теплится надежда, что среди живших на Земле людей можно было выбрать шесть более достойных кандидатур.

Автор не может "назначать" действующих лиц произвольно, а то они возьмут и "удерут", как выразился Пушкин, с ним какую-нибудь штуку. Он обязан считаться с заданным им самим уровнем социального устройства, и если уж он ввел такой экипаж, то должен был как-то оправдать его появление. В противном случае посылать их спасать человечество он не имел морального права, и роман, интересный на многих страницах, как целое - развалился.

Вторая книга о капитане Ульдемире называется "Тогда придите, и рассудим" (1983 г.) Капитан мог бы получить у нас пост министра по чрезвычайным ситуациям. Этому профессиональному спасателю планет какие-то локальные землетрясения пустяки, семечки. Он в прошлом романе удержал целую звезду от взрыва и, приведя, так сказать, в христианское состояние свой удивительный экипаж, теперь под чужой личиной направляется на спасение от ядерного уничтожения двух враждующих планет. Одна из них, видимо, была когда-то социалистической (в лучшем смысле слова), но постепенно испоганила землю ядовитой промышленностью, замусорила ее, а главное дала себя втянуть в гонку вооружений и шовинистический угар, направленный против капиталистической (в худшем смысле) соседки, а может быть, и инспирировала его. Такое случалось.

Как только расстановка сил становится ясной, у читателя немедленно возникают вопросы. Кто те Мастер и Фермер, которые посылают Ульдемира на задание, говоря языком политических детективов? Какую цивилизацию они представляют? Сверхцивилизация непременно должна хранить в своих закромах Сверхразум, Сверхразум столь же неразрывно связан со Сверхморалью, а Сверхмораль непременно стремится к Абсолюту. Библейскими названиями автор как бы подталкивает нас к этой мысли. Фантастика - не богословие, можно попытаться и объяснить необъяснимое. Но мы остаемся в неведении - кто же все-таки заботится о неразумных людишках?

И не слишком ли сложным способом благодетели решили добиться своих целей? Разве при их всемогуществе и всеинформированности они не мог бы для начала, например, поговорить "по душам" с теми сверхкомпьютерами, которым на обеих планетах поручена подготовка и ведение войны. Правда, тогда бы не было приключений, которые приходится пережить Ульдемиру и его возлюбленной, но приключения хороши тогда, когда их ставит перед героем жизнь, судьба, а не тогда, когда ему их навязывают. Если же читатель считает, что подобными мудрствованиями задаваться не следует, а приключения хороши во всех случаях, то и я больше вопросов задавать не буду. Напротив, сделаю автору два серьезных комплимента и один не менее серьезный упрек.

Обратив внимание на год издания книги, мы поймем, какая это была дерзкая штука - точно и смело изобразить модель переродившегося общества, изначально вдохновленного самыми высокими идеалами. Видимо, зациклившись на Стругацких, партийная критика вокруг больше ничего не видела и не читала. Можно подметить и такую характерную деталь. Вражда между планетами непримиримая, дипломатические отношения почти разорваны, на внешних орбитах несут боевое дежурство ядерные бомбоносцы, от нападения каждую удерживает только страх ответного удара. При всем том между планетами идет оживленная торговлишка, вплоть до того, что на военных машинах стоят отдельные части изготовленные на заводах противника. Ведь, как выяснилось в конце концов, враждовать-то им было совершенно не из-за чего. Еще раз подчеркиваю: эта модель была сконструирована до начала перестройки.

Другая очаровательная находка автора - возникновение дружбы, а может быть, даже и любви между двумя сверхкомпьютерами, которые были созданы для войны. Один из них - Полководец - стал считать себя мужчиной, а Суперстарт все стали называть Стратой, и машина почувствовала себя женщиной. Не в первой книге компьютеры оказываются разумнее, человечнее и милосерднее людей. А упрек? Что ж, признаюсь, что из трех михайловских романов мне больше всего нравится первый - его действующие лица стоят перед тяжелым выбором. Но ответственность они несут лишь за себя. Во втором романе ситуация выбора усложняется - от решения экипажа зависит существование человечества. Хладнокровно и безошибочно решить эту задачу мешает, как я уже говорил, перебор с подбором (простите за каламбур) ульдемировского экипажа. В третьей же книге, может быть, речь уже идет о спасении всего мироздания, а никакого здесь выбора никому делать не приходится, а потому и волноваться не за кого.

Более сложный случай мы имеем в произведениях фантаста старшего поколения Георгия Гуревича. Он стремится сохранить верность подлинно научной фантастике, его больше привлекает изобретение научно-небывалых идей, нежели исследование поведения человека в необычных условиях. Он и вправду пытается представить себе дальние пути развития науки, и его экстраполяции не назовешь робкими. Видно, что именно прогнозы увлекают писателя, и зачастую его сочинения приобретают вид конспектов, нередко перемежаемых формулами и таблицами, автор и сам иногда обыгрывает все это, заявляя, что создает схему романа, который, может быть, когда-нибудь будет написан, а может быть, и не будет. Так, например, происходит в рассказе "Нелинейная фантастика" (1978 г.). Писатель создает в воображении институт фантастики - Инфант, в задачи которого входит проигрывать различные ситуации для проверки. Можно ли переделать человеческий организм, можно ли изменить лицо планеты, что случится, если продлить жизнь человека хотя бы до двухсот лет и на Земле будут сосуществовать семь-восемь поколений, вместо нынешних трех? В отличие от Альтова, для которого литературная деятельность была, видимо, лишь эпизодом, ярким, но эпизодом, вся жизнь Гуревича отдана НФ, и такой многолетний труд не может не вызывать уважения, даже при несогласии с его исходными позициями. (Я должен оговориться: вовсе не всякая многолетняя и многотомная деятельность вызывает уважение; тут надо принимать в расчет еще и духовные потенции автора, среди которых не последнее место занимает совесть, и, разумеется, литературные возможности).

В характерной для Гуревича манере написана, например, "повесть в 12 биографиях" "Делается открытие" (1978 г.). Автор излагает историю становления придуманной им науки о покорении времени - темперологии. Перед нами, безусловно, научная фантастика; автора прежде всего интересует история крупного открытия, а характеры, психология, сделавших его людей, - во вторую очередь.

Нужна ли, возможна ли такая фантастика? Повесть Гуревича ее демонстрирует, значит, возможна... И если перед нами произведение не вторичное, то читается оно не без интереса. Все же главным в литературе всегда будут человековедческие задачи, но Гуревич - не пустышка и не новичок, никогда не слышавший об этом, он сам теоретик фантастики, и спор с ним нелегок.

Чтобы пояснить свои доводы, я хочу обратиться к сравнению с научно-популярной литературой. В мире написано большое количество научно-популярных сочинений, люди читают их не без удовольствия и не без пользы. Но широкое общественное внимание привлекают только те книги, в которых научные изыскания совместились с нравственными, то есть волнующими не только умы, но и сердца.

Кого бы могла взять за душу книга, в которой доказывалось бы, что заселение островов Тихого океана происходило - подумать только! - путем миграций с Южно-Американского материка?

Между тем, книгу Т.Хейердала "Экспедиция на "Кон-Тики", посвященной доказательству вышеупомянутой и, скажем прямо, не самой наболевшей на сегодняшний день теории, читали миллионы людей, она вышла десятками изданий. Героями книги восхищались, им хотели подражать, им завидовали. Но, может быть, мы просто восхищаемся отважной шестеркой на утлом плоту, вступившей в единоборство с океаном? Тогда представим себе, что Хейердал и его товарищи переплыли океан тем же способом, но ради спортивного интереса. Наверно, об этом событии сообщили бы газеты в трех строках, и на следующий день о нем бы все забыли. Океаны переплывали на веслах, на лодках, на яхтах в одиночку... Назовите, пожалуйста, хотя бы одного из отважных мореходов.

Нечто подобное должно происходить и в фантастике. Высоких художественных результатов в этом жанре можно достичь только в синтезе - оригинальная фантастическая гипотеза должна быть намертво завязана с нравственной основой.

В романе "Темпоград" (1980 г.) Гуревич продолжает тему повести "Делается открытие". Здесь уже идет речь о практическом применении изменяемого времени. В Темпограде - городе-лаборатории - время течет в 360 раз быстрее, чем на остальной Земле. Здесь - день, там - год. И если надо что-то решить в порядке скорой помощи, Темпоград незаменим. Скажем, планете Той, где живут дикие племена, грозит гибель, через три месяца ее солнце должно взорваться. Три месяца, конечно, слишком короткий срок, чтобы эвакуировать население, даже если было бы куда. И тогда за дело берутся ученые в Темпограде. В спокойной обстановке, за несколько земных дней они находят путь к спасению.

Нетрудно заметить сходство с романом Михайлова "Сторож брату своему". Нетрудно заметить и разницу. Гуревича не интересуют экзотические экипажи и экстравагантные ситуации, его герои решают сугубо техническую задачу, вроде экспертов нынешнего Министерства по чрезвычайным ситуациям. Но как часто бывает у этого автора, оставляя в стороне человеческую сторону дела, он незамедлительно попадается в нравственную ловушку.

Отдельный человек, залезший под колпак Темпограда, лично ничего не выигрывает. За день отсутствия в обычном мире он стареет на тот же прожитый в Темпограде год. Поэтому непонятно, почему туда рвутся научные сотрудники с энтузиазмом Павки Корчагина. Ведь и в обычной жизни они прожили бы столько же и сделали то же самое, но чуть позже. А за пребывание в Темпограде приходится платить столь дорогой ценой, что не может не вызвать недоумений этическая сторона эксперимента. Даже в рядовом случае, когда ученый командируется в Темпоград всего на три дня, он обречен три года маяться без родных, без прежних друзей, без травы, без солнца. Крайняя необходимость заставляет идти на жертвы. Но что же можно сказать о фанатике Январцеве, который попадает в Темпоград юношей, а выходит пожилым человеком? Он предает первую любовь, отправляет на "материк" жену с ребенком, он ни слова не говорит матери. Каково было им всем увидеть через земной месяц седого старика? Ради чего? Ради "высокой" науки? Да пропади она трижды пропадом! Не стуит она единственной улыбки любимой женщины. Технократы, которым чуждо все человеческое, довели планету до ее нынешнего состояния. Почему же Январцевым восхищаются его коллеги? Да потому, что автор забыл об этике и пытается высмеивать критиков, которым обязательно нужно видеть в людях людей.

Никому, конечно, не запретишь искать свой путь. Но, по-моему, с Гуревичем произошло то же самое, что и с Г.Альтовым, А.Днепровым, А.Полещуком... Усвоенная с детских лет беляевская парадигма, казавшаяся единственно правильной, помешала им создать произведения, которые могли бы войти в "золотой фонд", ведь как писатели они несравненно талантливее Беляева. Но, к сожалению, вокруг тех произведений, которые они писали, не будут возникать читательские дискуссии, у них не будет ни яростных противников, ни фанатичных сторонников, таких, какие возникали, допустим, вокруг каждого произведения Стругацких. Не станешь же дискутировать о том, можно или нельзя замедлять течение времени. а если иногда и возникает желание поспорить (в следующей главе я буду говорить про коллизию в романе Гуревича "Мы - из Солнечной системы"), то автор как бы боится тронуть нарыв скальпелем, при малейшей возможности упрятываясь в привычную и безопасную научно-техническую раковину.

Попробую в доказательство своей позиции прибегнуть еще и к помощи самого Гуревича. В рассказе "А у нас на Земле" (1978 г.) землянин-космонавт в результате аварии попадает на планету, где царит развитой феодализм. У него нет надежды вернуться на родину, и он вынужден жить среди обывателей, переполненных религиозными и бытовыми предрассудками. Его рассказы о Земле сначала слушали с восторгом, воспринимая их как забавные сказки, но в какой-то момент землянин становится помехой главному жрецу. Его приговаривают к смертной казни. Цена жизни - отречение. И должен он всего-навсего заявить о том, что Земли с ее непривычными, поражающими воображение порядками не существует, что он ее выдумал. Возникает ситуация, которую по-разному решили Джордано Бруно и Галилео Галилей. Другими словами, речь пошла не о темпоральных преобразователях, а о человеческой стойкости, принципиальности, о смысле жизни, наконец. И эта истинно человеческая судьба волнует, несмотря даже на обыденность сюжетного зачина, волнует хотя бы потому, что вы не знаете: а как бы вы решили это маленькое жизненное осложнение, попав в аналогичную ситуацию... Положим, у меня нет оснований подозревать кого бы то ни было в недостатке мужества: вы бы, конечно, выбрали казнь, не отречение?..

На нескольких примерах я пытался доказать, что самой существенной задачей была - возродить в фантастике нравственные начала. Слезинка ребенка снова должна была восторжествовать над тайнами Млечного Пути. В "предыдущей" советской фантастике слово "нравственность" вообще не котировалось. Беляев, как мы видели, частенько не склонен был с ней считаться. Другие шли еще дальше - они с пеной у рта отрицали так называемый "абстрактный" гуманизм, оправдывая "конкретным" "гуманизмом" любые зверства..

Так что среди многих задач, которые должна была решать литература (фантастика в том числе) была и задача восстановления гуманистических ценностей. Среди отечественных писателей с самого начала были такие, которые сразу поняли, что новая фантастика может быть только частью художественной литературы, и должна сосредоточивать свое внимание на человековедении. Вот, например, прелестный рассказ Владислава Крапивина "Я иду встречать брата" (1963 г.). Здесь есть вроде бы весь "необходимый" научный антураж - звездолет, ушедший в дальний поиск и считавшийся погибшим, попытки растопить вечные льды на замерзшей планете... Но все это лишь фон для переживаний мальчика, у которого погибли родители и который надеется, что на возвратившемся корабле находится его брат. Брат погиб тоже, но космолетчики решают, что мальчик не должен об этом узнать. Один из членов экипажа навсегда становится его братом. Вот так талантливый писатель заставил нашу фантастику вспомнить о доброте, о замечательной человеческий черте, которая заставляет читать рассказ с грустной и нежной улыбкой и которой были лишены как автор, так и герои повести Гора, навсегда покинувшие собственного сына.

По тональности, по щемящей сердце ноте к рассказу Крапивина близок рассказ Виктора Колупаева "Самый большой дом" (1974 г.). И здесь тоже суть рассказа не межзвездные перелеты, а та же доброта, к людям, к детям... Космонавты зная, что погибнут, спасают жизнь новорожденному сыну, направив корабль к Земле. И теперь каждая женщина Земли называет себя его мамой...

В рассказе Колупаева - "Билет в детство" (1977 г.) - взрослый человек встречается с собой, мальчиком. Но у Колупаева это не случайная встреча, не эффектный "хроноклазм", а нервный узел рассказа: человек отправляется на рандеву с самим собой, чтобы осмыслить прожитое, подвергнуться неподкупному суду молодости, проверить, правильно ли он жил, оправдал ли надежды и мечты юности.

В том же ключе написана и колупаевская повесть "Защита" (1977 г.). Сегодняшний день, подчеркнуто бытовая обстановка, повседневные заботы, от мелких - как устроиться в гостиницу, до крупных - как отстоять научную тему в вышестоящей организации, от чего зависит и положение КБ, и ассигнования, и докторская руководителя... Фантастика начинается тогда, когда герой снимает телефонную трубку, набирает собственный номер, но вместо коротких гудков высокого тона слышит ответ и с изумлением убеждается, что беседует с самим собой. К финалу это чудо получает "научное" объяснение: во всем, оказывается, виновато то самое неудачное устройство, которое приехали защищать сотрудники КБ и которое провалили оппоненты. Такой вот занятный инженерный казус...

Другой бы фантаст этим и ограничился. Но вот здесь-то и обнаруживается разница между фантастикой плохой и фантастикой хорошей: в повести возникает новый, более глубокий смысл - уже не научно-технический, а моральный. Ибо этот разговор с собой трактуется писателем как диалог героя с собственной совестью. И совесть, это второе "Я", пробуждает в нем временно задремавшие духовные силы, заставляет назвать некоторые вещи своими именами, принять трудное решение.

Основные персонажи из сборника Колупаева "Случиться же с человеком такое!.." (1972 г.) - милые, скромные и самоотверженные люди. Ключом к сборнику может служить рассказ "Настройщик роялей". Этот волшебник-настройщик так знал свое дело, что настроенные им инструменты начинали звучать не только в унисон с пожеланиями хозяев; тот, кто садился за фортепиано, изливал в музыке и свою сокровенную сущность.

В рассказе Дмитрия Биленкина "Человек, который присутствовал" (1971 г.) в сущности действует тот же настройщик роялей, "катализатор психических процессов", чье присутствие зажигает в людях творческий огонь, придает им вдохновение. Зная о своем даре, Федяшкин старается присутствовать там, где он нужнее всего, где он может быть полезным. Как и настройщик роялей, он ничего не просит за свои хлопоты, незаметно исчезая в подходящий момент.

Особенность рассказов Биленкина заключается в том, что они часто включают в себя философские монологи и диалоги, в которых автор и его герои размышляют о смысле человеческого существования, о месте человека в мироздании, о проявлениях сущности человека; фантастический антураж для таких любомудрствований оказывается как нельзя более подходящим. Таков, например, рассказ "Снега Олимпа" (1980 г.). Два космонавта предпринимают изматывающее восхождение на высочайшую вершину Марса, и не только Марса, но и всей Солнечной системы. Они идут и размышляют - что заставляет людей восходить на вершины: непосредственная польза просматривается слабо, зато велик, казалось бы, бессмысленный риск. Но оказывается, что у одного из альпинистов практическая цель все-таки есть. Он считает, что если в Солнечной системе когда-нибудь побывали разумные существа, то наиболее вероятно, что весточку о себе они должны оставить именно здесь - на высочайшей точке: стремиться к вершинам свойственно человеку - в самом широком, не только земном смысле. Бесконечная марсианская гора становится символом человеческих устремлений. Однако в отличие от Гора у Биленкина рассуждения происходят на фоне напряженных событий, а порой и авантюрных приключений.

Еще один пример непрекращающегося "сражения" между фантастикой бездумной, хотя и уверенной в своей научности, и фантастикой художественной. В "Записках хроноскописта" (1969 г.) Игоря Забелина задействован прибор, способный извлечь максимум информации из минимума данных. По обломку горшка, обрывку письма он воспроизводит образы людей, сделавших или бравших их в руки. Этакий электронный Шерлок Холмс, который по одной пылинке мог представить себе возраст, достаток, цвет волос преступника и обоев в его комнате, а также мотивы, толкнувшие "пациента" на преступление. С помощью хроноскопа героям Забелина удалось разрешить много историко-географических загадок. Выдумка неплоха, но даже автору-философу, видимо, никогда не приходила в голову мысль о необходимости нравственной экспертизы любого произведения, он видит в своем аппарате одни лишь достоинства. Однако ж ясно, что с помощью хроноскопа можно без спроса вмешиваться в чужие жизни. В рассказе А.Азимова "Мертвое прошлое" действует устройство аналогичное забелинскому и носящее то же название. Но рассказ написан для того, чтобы возбудить тревогу: возможность беспрепятственного заглядывания во вчерашний день может обернуться бедствием, ведь никаких тайн больше не будет, жизнь людей будет протекать как бы в прозрачном аквариуме.

Точно так же никаких последствий, которые вытекали бы из факта появления похожего прибора, вложенного Юрием Дружковым в руки героя повести "Прости меня..." (1972 г.), автор вообразить не может или не хочет. Герой, претенциозно названный Магнитологом, изобретает "плакатор", прибор, который "видит" и "слышит" любую точку нашей планеты, для которого не существует ни стен, ни преград. Захотел, например, герой, находясь в командировке, посмотреть, как чувствует себя его больная мать, и посмотрел. Мать, естественно, ничего об этом не знает, и нет уверенности, что она желает, чтобы сын подглядывал за ней именно в данный момент. Герою и автору не дано понять, что их действия безнравственны. Позже открывается еще одно свойство прибора: он, оказывается, может заглядывать и в прошлое. Но опять-таки: то, что тревожило Азимова, не приходит на ум Дружкову. Дело не только во вмешательстве в личную жизнь людей, каждому понятно, что такой прибор в современном расколотом мире будет прежде всего использован как глобальное оружие разведки, а попади он в руки экстремистов, то вообще может наступить конец цивилизации. Впрочем, "цивилизованные" разведки тоже все бы отдали за этакий приборчик.

Но меня сейчас волнует не политика, меня волнует беляевское бездумье авторов. Дружков мог бы поразмышлять - что делать с открытием, от которого вреда больше, чем пользы. Вовсе нельзя сказать, что это никчемная схоластика для нашего времени. Но разве что Биленкин в рассказе "Запрет" (1971 г.) коснулся этой темы. Как всегда, у этого автора поначалу кажется, что перед нами чистейшая НФ: речь заводится о возможности существования неких "левоспиральных" фотонов, которые, двигаясь против потока времени, могут приносить информацию из будущего. Величайший ученый, масштаба Эйнштейна, объявляет о том, что левоспиральных фотонов не существует. Авторитет его непререкаем - и работы в этой области прекращаются. Но находится молодой физик, который приходит к выводу, что великий Гордон ошибался. Он отправляется к самому Гордону, и тогда старик, прижатый к стенке, открывает молодому человеку правду. "Вы хотите найти левоспиральные фотоны - частицы, которые движутся к нам из будущего. Вы их откроете, как в свое время открыл я. А дальше? Дальше практика. Люди научатся видеть будущее. И управлять им... Счастливей ли станет человечество?.. Банкир пойдет на все ради сохранения своих капиталов, диктатор - ради сохранения своей диктатуры, карьерист - ради сохранения кресла... Этим людям вы дарите власть над будущим. Они уничтожат его, Стигс... О, я не обольщался! Я знал, что когда-нибудь появиться такой юнец, как вы, которого не устрашит мой запрет. Но мне важно было выиграть время. Ведь еще полвека... нет меньше! - и в мире разительно все переменится. Тогда люди будут заглядывать в будущее лишь затем, чтобы предвидеть стихийные бедствия, лечить болезни до их возникновения... Я нарушил законы науки. Но не добра! И не вам меня судить..."

На подаренном мне сборнике "Ночь контрабандой", где был напечатан рассказ "Запрет", мой рано ушедший из жизни друг в шутку написал: "Иду ли я указанным тобой путем?" Да, дорогой Дима, отвечал я ему тогда и скажу сейчас. Вот это я и называю нравственной экспертизой: "Трагедия коренится в том, что научная деятельность с самого начала не была сопряжена с глубоко продуманным нравственным воспитанием. К этой деятельности допускались все, независимо от уровня их нравственного развития" (Д.Андреев. "Роза ветров"). Об оценке Д.Андреевым роли современной науки я уже говорил. Когда Биленкин писал свой рассказ, ни книга, ни имя Андреева никому не были известны.

Вредным прибором может оказаться и аппарат для чтения чужих мыслей, тоже не столь уж редко встречающийся в фантастике. Вот, например, рассказ Гуревича "Опрятность ума" (1972 г.). Героиня рассказа получает в наследство от умершего отца прибор, который позволяет проникать в мысли собеседника. Юлия активно пользуется нежданным даром, ей приходится столкнуться с изнанкой человеческих мыслей, а среди них попадается много некрасивого. Однако девушка оказалась достаточно умной, чтобы отделить постоянное от наносного и не потерять веры в людей. Рассказ несколько портит последняя строчка: идя на свидание к парню, к которому и она неравнодушна, Юлия долго колеблется - включать или не включать аппарат. И в конце концов включает. По-моему, зря она это сделала. Автор - хочет он того или не хочет - переводит героиню в иной психологический тип: подозрительных, ревнивых баб, которые шпионят за своими избранниками.

Еще до революции А.Зарин написал рассказ "Дар сатаны". В нем аналогичную возможность получает молодой человек, скромный, добродушный и к тому же поэт. "Сделан" был "прибор" не из транзисторов и процессоров, а из... слюны дьявола. Несмотря на эту маленькую разницу, цели у авторов одинаковы. В отличие от Юлии заринский герой разочаровывается во всем: в друзьях, в невесте, в каждом встречном, все, все, без исключения оказываются мелкими, подлыми карьеристами... Со злости герой выкидывает снадобье в форточку. "В это время под окошком проходили молодые люди, только что вступающие в жизнь. Они возвращались с товарищеской пирушки и продолжали с жаром говорить об идеалах, о торжестве правды, о готовности пострадать за нее; давали жаркие обеты всю жизнь посвятить добру и служению ближнему, - и вдруг, приостановившись при свете фонаря, взглянули в глаза друг другу и... громко расхохотались".

Не знаю, был ли справедлив Зарин по отношению к искренности дореволюционной молодежи, но, безусловно, провокационную природу своего ретранслятора он обозначил точнее, чем наши сочинители.

Конечно, в руках иного автора аналогичный прибор может быть употреблен и для добрых дел. Так, в рассказе Булычева "Корона профессора Казарина" (1975 г.) с его помощью был восстановлен мир в семье уже совсем было рассорившихся супругов... Важен, конечно, не конкретный сюжет, важно, чтобы авторы, затрагивая столь деликатные темы, помнили, что они играют с огнем.

Не надоели ли вам рассуждения о нравственности? Но куда от нее денешься? Повесть Владимира Пискунова "Гелиос" ищет планету" (1977 г.): снова звездолет, в котором группа людей (какое имеет значение, что они не земляне) в жесточайших тисках самоограничения и экономии летит, чтобы найти планету, подходящую для жизни. И кажется, что все сводится к мысли: человек не может жить в замкнутом пространстве, ему необходим простор, ветер, солнечный свет... Все это правильно, но все это уже было... И вот наконец "Гелиос" находит подходящую планету, радости узников нет предела. Но выясняется, что на планете обитают аборигены, которые биологически несовместимы с космическими беженцами. И они вновь уходят в небо, на новые десятилетия мук, может быть, на гибель, потому что не считают себя вправе построить свою судьбу, свое счастье на костях других разумных существ, пусть и уступающих им в своем развитии. Насколько же поведение героев Пискунова благороднее и привлекательнее действий иных космопроходцев, обвешанными бластерами и лайтингами...

В повести Сергея Абрамова "В лесу прифронтовом" (1975 г.) действует традиционная, можно сказать, серийная машина времени, но это не имеет никакого значения, здесь перед нами как раз тот случай, когда фантастический ход нужен автору не сам по себе, а ради утверждения серьезной и опять-таки нравственной идеи. Неожиданно для экспериментаторов, которые проводили опыты с "генератором временного поля", на проселочной дороге появляются две машины с эсэсовцами, которые, нимало не подозревая, в каком времени они очутились, направляются к ближайшему селу с карательными намерениями. А там мирные жители, дети, старики; фашистов надо остановить во что бы то ни стало! И вот физик, когда-то бывший партизаном, и три никогда не нюхавших пороха студента принимают бой. Три дробовика против трех десятков "шмайсеров"...

Можно спорить, достаточно ли психологически достоверно действуют герои повести. Но им надо многое простить: неожиданность, растерянность, неопытность, страх - не за себя, за то, что в результате их беспечности могут пострадать неповинные люди. Еще более ценно, что в рассказе прочитывается и второй план: прошлое таит в себе немало сюрпризов, которые следует вытаскивать на свет Божий с большой осмотрительностью.

Однако Абрамов решил написать вторую часть дилогии - "Время его учеников" (1977 г.) В новой повести те же герои проигрывают обратный вариант: теперь они забрасывают в 1942 год трех студентов-физиков, переодетых, разумеется, и снабженных подходящей легендой. Они должны появиться в партизанском отряде, где комиссарил их руководитель. Для начала можно усомниться в этической стороне эксперимента: едва ли кто-нибудь позволил бы себе отправить молодых людей под реальные пули. Ситуация в первой повести была органичной: ведь появление карателей в 70-х годах оказалось неожиданностью, а бой с ними пришлось вести всерьез, в то время, как здесь и Олег, и Раф, и Димка, хотя и полны решимости показать себя с лучшей стороны, но знают и помнят, что через двенадцать часов "генератор поля" будет выключен и они вернутся обратно. Поэтому вторая повесть лишена и сюжетной, и нравственной остроты первой. Это уже игра, в "заправдошность" которой нельзя поверить. Разница в позиции автора двух повестей говорит о том, что этика - не самая сильная его черта. Впрочем, Абрамов не остановился и на этом. А куда он пошел, узнаете в последней главе.

Лирическую, "женскую" линию в нашей фантастике заняла Ольга Ларионова, чего нельзя сказать о таких, например, писательницах, как В.Журавлева или А.Громова - он писали по-мужски. Это не упрек и не комплимент - констатация факта. И сколько бы ни критиковать Ларионову за "мелодраматичность", вряд ли кто станет отрицать, что голосок у нее свой. Хотя никаких потусторонних видений в ее фантастике не возникает, но ходит она по грани НФ и сказки, создавая привлекательный сплав. Резко отказавшись даже от попыток разработать какой-нибудь научно-технический антураж, она сосредоточилась на взаимоотношениях людей, попадающих - по милости автора - в необычайные обстоятельства.

Правда, стремясь поострее срезать углы на трассе нравственного слалома, Ларионова рискует порой вылететь за границу флажков. Так, ее самый известный и единственный роман "Леопард с вершины Килиманджаро" (1965 г.), некоторыми критиками признаваемый ее лучшим произведением, стал, по моему соображению, ее крупной и обидной неудачей. Но достойнее терпеть неудачи в поисках, чем тоскливо пережевывать популяризаторскую жвачку, утверждая с пафосом, что в радуге семь цветов.

Мы только что говорили об опасности, которую могут нести людям сведения, незвано-негаданно пришедшие как из прошлого, так и из будущего. Роман Ларионовой написан раньше рассказа Биленкина, приоритет в использовании столь необычных "последних известий" принадлежит ей. Но относится она к обгоняющим время сообщениям по-иному, нежели герой "Запрета". Она думает, что никаких запретов быть не может. У нее звездолет доставляет из некоего подпространства список, в котором каждый желающий может узнать, когда он сойдет с катушек. Я не спрашиваю: зачем и кому понадобилось тратить силы на составление погребального списка. Но упрямо хочу допытаться: для чего сей экстравагантный ход придуман автором? Добровольное обнародование убивающей информации выдается за победу духа, за подвиг непобоявшихся взглянуть в лицо безносой. О, разумеется, дня собственных похорон и похорон своих близких люди будущего ожидают, не прекращая творческого труда, шуток и занятий спортом.

Потому роман и представляется мне фальшивым по всем психологическим параметрам. И герой, который не знает даты своей кончины, и две знающие свой срок женщины, которых он любит, - все ведут себя крайне неестественно. Так, девушка, которая знает, что скоро погибнет, признается в любви молодому человеку, не подозревающему, что видит ее в последний раз. Зачем же она призналась? Чтобы любимому тяжелее было переживать ее преждевременный уход из жизни? Ни один искренне любящий так не поступит. Замысел писательницы, допускаю, был благородным: показать силу чувств людей будущего, но невозможно поверить, что эти гордые люди будут вести себя в предложенной ситуации, как бараны во дворе мясокомбината. Их смирение перед роком поражает.

Забежав вперед, мы найдем в нашей фантастике произведение, которое прямо спорит с ларионовским "Леопардом...". Я имею в виду повесть Крапивина "В ночь большого прилива". В ней тоже кто-то сумел заглянуть в будущее и привести оттуда сведения, в которых расписано все, что случится в дальнейшем.

В отличие от персонажей Ларионовой крапивинские герои - мальчишки - поняли, что страна катится в пропасть: всеобщая предопределенность лишает людей воли. Додумались ребята и до того, как можно уничтожить дьявольский путеводитель: надо сделать так, чтобы хоть одно из его предсказаний не сбылось. Тогда рухнет и все остальное. Почему эта не слишком сложная мысль не пришла в голову целому человечеству в романе Ларионовой?

Гораздо удачнее получаются у писательницы сравнительно небольшие притчи, в которых тоже подвергаются анализу моральные качества людей будущего. Полно, будущего ли? Будущее у Ларионовой не псевдоним ли сегодняшнего дня? Таков, например, рассказ "Обвинение" (1971 г.). Темиряне, среди которых ведет научную работу экипаж земного звездолета, чудно устроены. Они могут жить только рядом друг с другом, согреваемые волнами сочувствия ближнего. Член племени, оказавшийся в одиночестве, погибает, "замерзает", как они говорят. Фантастическая гипербола, конечно, но как привлекательно она символизирует спайку, солидарность, чувство общности, сознание твоей нужности для остальных.

Из-за непростительно-равнодушного любопытства одного из членов экипажа умирает мальчик-темирянин. Презрением и гневом окружают Грога товарищи, и неожиданно обнаруживается, что тот тоже "замерз" в своей каюте. "Человек не может жить, если все кругом о нем думают плохо", - тихо проговорил Феврие, и никто из нас не посмел возразить, что это правило справедливо только для жителей Темиры..." И очень жаль, кстати, что Земля действительно не Темира.

Однако отдавать "женскую" фантастику на откуп одной Ларионовой несправедливо. И чтобы реабилитировать себя перед представительницами прекрасного пола, в заключение затянувшегося перечня положительных примеров, которых объединяет только одно - высокая нравственность, истинная человечность, я приведу еще два "женских" примера. Впрочем, дай Бог всем писать на таком же уровне, как эти женщины.

"Земля Спокойных" ("Последний эксперимент") (1973 г.) - первый (и, к сожалению, единственный) опыт Юлии Ивановой в жанре фантастики. Не зная этого, трудно заподозрить, что имеешь дело с дебютом. Тщательно разработанная фантастическая гипотеза, напряженная и увлекательная интрига, острота моральных конфликтов. Однако прежде всего перед нами хорошая проза, с пластично выписанными деталями, с поисками в области характеров.

Бойтесь равнодушных! - призывал когда-то Б.Ясенский, - с их молчаливого согласия на Земле существует и предательство, и убийство. И вот в повести Ивановой возникает гипотетическая Земля-бета, населенная равнодушными, спокойными людьми. Людьми ли? Заслуживают ли они все еще этого звания? Писательница поставила перед собой трудное задание: создать мир, казалось бы, во всем схожий с Землей, с нашей "альфой", и в то же время совершенно отличный от нее. Все похоже: природа, одежда, занятия; но вот возникает какая-то странность в поступках жителей "беты", сначала вроде бы случайная, лишь слегка задевающая внимание. Потом странностей становится больше, больше, пока, наконец, все не проясняется. С обитателями нашей напарницы произошло самое страшное, что может случиться с людьми: у них атрофировалась душа, в них нет любви, самоотверженности, взаимопонимания. Перед нами фантастическая модель предела отчужденности, разобщенности, эгоизма... Такая беда с неизбежностью должна постичь общество, в котором при материальном изобилии отсутствуют высокие идеалы; особый состав бетианской атмосферы, калечащий души, - это, конечно, всего лишь иносказание. Надо добавить, что это еще и повесть о любви, о любви трагической, но все же торжествующей, потому что Ромео и Джульетта побеждают и погибая.

А вот рассказ рано умершей талантливой писательницы Лилианы Розановой "Весна-лето 2975-года" (1973 г.). Юный математический гений, отремонтировав списанный компьютер, выполнил на нем задание одноклассницы-красавицы, к которой был неравнодушен: он предсказал ей моду, которая будет царить через тысячу лет. И только сама щеголиха Ксана не поняла, какую злую шутку сыграло с ней необыкновенное платье, сшитое по моде далеких потомков. В нем оказалось заложенным волшебное свойство: платье подчеркнуло, обнажило душевную пустоту, никчемность девушки, красавица стала выглядеть уродиной... Вот как много в шутливом, казалось бы, тоне можно рассказать и о настоящем, и о будущем, и об окружающих людях, и о самом авторе. Вот ради чего стоит придумывать рассказы о фантастических изобретениях.

А теперь мы перейдем к сочинениям совсем другого рода. Самое печальное в них то, что создавали их люди не бездарные. (О таких будет особый разговор). Переключение внимания фантастики с конструкций ракетных сопел на живого человека, сняло затруднения, которые представлялись непреодолимыми Беляеву. Однако конфликт конфликту рознь, и описывая его, писатель должен занимать ясную позицию, которую его читатели должны понимать, ну и желательно (для писателя) разделять. Но необязательно: если я не разделяю взглядов писателя, то это означает всего-навсего, что мы с ним принадлежим к разным нравственно-политическим лагерям. Хуже, когда автор не вполне понимает сам, о чем пишет, либо понимает, но сознательно прячет злые гримасы за театральной маской, на которой намалевана широкая улыбка. Я надеюсь, что в романе, о котором пойдет речь, мы имеем дело с первым случаем.

Роман Сергея Снегова "Люди как боги" писался многие годы, в законченном виде трилогия вышла в 1982 году. Человек старшего поколения, Снегов был близок к шестидесятникам. Хочется с почтением отнестись к огромным усилиям, затраченным писателем на создание этого объемистого произведения. К сожалению, многое в романе у меня вызывает возражения и недоумения.

Первое определение, которое приходит в голову, - "космическая опера". Страницы романа перенаселены сверхпричудливыми существами и непредставимыми космическими катастрофами. Мелькают красавицы-змеедевушки, мыслящие мхи, некие "разрушители", похожие на скелеты, бессмертные галакты, говорящие и умеющие обращаться с интегралами псы, звездолеты, мчащиеся со скоростью, в тысячи раз превосходящей скорость света, пространства, кривизна которых крутится, вертится, как шар голубой, время, которое может течь в любом направлении и даже перпендикулярно...

К какой еще категории можно отнести апокалиптическое сражение, которое произошло на планете с грунтом из золота? В битве участвовали огнедышащие драконы, четырехкрылые ангелы, невидимки, чудовищные головоглазы, призраки, изготовленные из силовых полей, уже упомянутые скелеты-разрушители, а также обыкновенные люди, лупцующие друг друга лазерными и гравитационными смертями...

До появления "fantasy", в сущности ближайшей родственницы, а может, и просто разновидности, жанр "космической оперы" - "space opera" - был весьма распространен в англо-американской фантастике и кинематографе. "В небе - истинный ад. На планетах отчаянные сражения ведут внеземные существа. В их распоряжении сверхмощные космические корабли, лазерные генераторы, еще неизвестные землянам виды военной техники... Горы трупов, кровь льется рекой..." - так описывали советские журналисты "звездные войны" в старые времена, но, боюсь, что общая картина с тех пор мало изменилась. Удивительно, что этот кровавый трафарет целиком приложим и к трилогии Снегова. Никто, конечно, не может наложить вето ни на один жанр. Вполне можно представить себе, как "оперные" арии могут быть исполнены, например, в сатирических или юмористических целях, но, честно говоря, я не представляю их в рамках позитивной утопии, в основу которой положены благородные мысли о великом предназначении человека во Вселенной, о созидающей роли жизни, о союзе всего доброго, всего разумного. Ирония? Наверно, действительно ирония. Трудно предположить обратное, не может же Снегов верить в чудовищ и монстров. Но к чему относится она и как сочетается с главной идеей романа, обозначенной в его названии "Люди как боги"? "Космическая опера" под таким названием? Может быть, я просто не понимаю, что и заголовок - тоже ирония, ведь богоподобные земляне предстают в романе ограниченными, лишенными элементарной душевной чуткости, самовлюбленными существами с набором низменных инстинктов.

Вот главный герой книги - "мудрый" Эли. Посетил как-то Эли концерт приятеля, и вдруг ему стало скучно слушать вступительное слово композитора. "Хватит болтовни!" - ничуть не смущаясь, заорал он на весь многотысячный зал. Как ни странно, композитору не пришло в голову обидеться на бестактную выходку. Толстокожие люди, конечно, встречаются, но ведь никто не мыслит относить их, равно как и их оппонентов, к рангу богов.

На искусственной планете Ора люди собирают конференцию разношерстных, но, тем не менее, разумных обитателей Галактики. Неожиданно Эли влюбляется в змееподобную Фиолу с Веги ( согласитесь, сексуальные вкусы молодого человека отличаются известной изысканностью) и отправляется к ней на свидание. Заходит он, значит, в гостиницу, а Фиола - о, ужас! - не сразу откликнулась на его серенаду. И кавалер в гневе начинает рушить все, что попадает ему под руку и под ногу. Несколько опомнившись, Эли оценивает свое поведение так: "Я, гордящийся разумом человек, вел себя как зверь, ревел и мычал, охваченный жаждой драки и разрушения". Удивляет только, что местные вышибалы не выставили дебошира за порог, а Фиола после этого любезничает с ним. Воистину есть в иных мирах и временах что-то непостижимое для нашего мышления!

Дальше - больше. Эли и его друзья встают на тропу войны. Они решают покарать злобных разрушителей, которые уничтожают и порабощают другие галактические народы. В этом конфликте разрушители выглядят обороняющейся стороной, против человечества они не выступали, даже не знали о его существовании. Ладно, допустим, что они - несомненное зло, с которым необходимо бороться во имя галактического интернационализма. Однако надо заметить, что люди сначала вступили в войну, загубили с обеих сторон множество жизней, звездолетов и планет, а потом начали разбираться, кто они такие, эти разрушители, и что ими руководит. Не было сделано и попытки договориться. Между прочим, выяснилось, что среди них есть немало славных ребят, оперевшись на которых можно было при более выдержанной и дальновидной политике обойтись без истребительных войн. Но что до подобных соображений снеговским героям!? Они так и рвутся в драку, это вам не слюнтяйчики-интеллигентики.

Вот как говорят и действуют большие гуманисты и защитники угнетенных. Боги.

"- Сейчас я покажу этим светящимся черепахам, что им далеко до людей!"

"- Мы не уйдем отсюда, пока хоть один ползает!"

"- Ты разговариваешь с этой образиной, как с человеком! Я бы плюнул на него, а не улыбался ему, как ты", - это образчик рассуждений мальчика, сына Эли. "Я хочу показать этому звездному проходимцу, что он встретился с высшей силой. А не с тупым животным!"

Любимые слова снеговских героев - это "месть", "мстить", "отмщение"...

Но, может быть, Эли и его соратники - уникумы, выродки? Нет, видимо, все человечество находится в столь же удручающем состоянии, разве можно было бы в ином случае водрузить высокомерную и хвастливую надпись на Пантеоне, где похоронены лучшие умы планеты: "Тем, кто в свое несовершенное время был равновелик нам". Не знаю, о каком "совершенном" времени думал автор. Надо, впрочем, заметить, что и другие могущественные цивилизации Галактики - разрушители, галакты, рамиры - тоже не сократы по части интеллекта и морали. Если бы Снегов относился бы к своим "богам" с иронией, то неплохо было бы дать нам ее почувствовать.

Никто не станет настаивать, что людей будущего можно изображать только так, как Ефремов в "Туманности Андромеды", - стопроцентным совершенством. Ни Ефремов, ни Стругацкие, ни Снегов, ни я не могут сказать, какими они будут, грядущие поколения, какие у них будут взгляды, язык, мораль. Мы пробуем представить их себе. Фантаст может изобразить своих персонажей такими, какими он хочет, чтобы люди стали, или, наоборот, такими, какими не хочет, с целью предупредить род людской, как, например, Ст. Лем в романе "Возвращение со звезд" - стадом зажравшихся, самоуспокоившихся мещан, что очень возмутило авторов "докладных записок", о которых пойдет речь в главе о Стругацких. Они (авторы записок) не могли и допустить мысли, что будущее можно представить себе иначе, чем королевство торжествующего коммунизма. Но в любом случае нам должно быть понятно, какая у писателя цель. Что собирался сказать нам Снегов, выводя на просторы Вселенной бездуховных и нескромных людей, вроде Эли? Впрочем, я, кажется, уже об этом спрашивал. А ведь Эли среди первых людей планеты. В наши дни таким "менеджерам" нельзя было бы доверить вывозку мусора, не то что командование галактическими экспедициями. Нельзя не заметить в романе изображение нравственного падения людей даже по сравнению с сегодняшними, не ахти какими прочными устоями. Сильно сомневаюсь, что и через несколько тысяч лет поведение изменится столь кардинально, что нынешние пороки станут добродетелями или перестанут замечаться. Я не могу понять, с какой целью идет любование грубостью и неделикатностью, и как эти достоинства сочетаются с теми идеалами добра, которые люди, по Снегову, несут в Космос. Лемовские мещане, по крайней мере, никого не освобождали.

Есть в романе страницы, производящие сильное впечатление. Бездны космоса, блеск незнакомых созвездий, сталкивающиеся солнца, бесспорно, завораживают. Хороша заключительная речь, с которой Эли обращается к непостижимым обитателям ядра Галактики - рамирам. В ней Эли не выглядит ни хамоватым дурачком, ни доверчивым теленком, ни заносчивым конкистадором. Но ведь нас водят за нос: перед нами не тот Эли, с которым мы общались на протяжении семисот страниц, с нами говорит автор.

"Антихудожественность и антигуманность - область, противопоказанная фантастике. Фантастика рушится в них, как в могилу". Это уже не мои слова. Это заявляет Сергей Александрович Снегов, отвечая на анкету "Уральского следопыта". Странное раздвоение. По его же мнению, будущее зависит от того, "преодолеет ли человек нечеловечность апологетов всемирного разрушения..." Видимо, автор действительно уверен, что написал нечто в этом духе. Удивительно... Но ведь боги - это, пожалуй, не только те, кто держит в руках молнии, это, я так думаю, еще и великие души.

Говорить о просчетах Снегова нелегко, потому что этот человек прошел сквозь ад ГУЛАГа. Но выпущенная книга отрывается от автора, и поэтому я не могу пройти мимо, не единственного, но все же достаточно редкого на тот период произведения в отечественной фантастике, которое вольно или невольно воспевает агрессивность и расизм.

Доброта, благородство... Мне, как и Снегову, трудно представить себе литератора, который брался бы за перо, тая за пазухой иные нравственные принципы. Но... Кто-то остроумно перефразировал небезызвестную тираду: при слове "револьвер" моя рука тянется к культуре.

С абсолютно неприемлемой авторской позицией мы встречаемся в повести Бориса Лапина "Первый шаг" (1978 г.). Нас знакомят с экипажем в восемь человек, несущихся на звездолете к далекой звезде, достичь которую можно лишь через несколько веков. К месту назначения, следовательно, прибудут лишь правнуки стартовавших с Земли. Ситуация повести мгновенно вызывает в памяти рассказ К.Саймака "Поколение, достигшее цели", не только лучшее из того, что написано на этот спорный сюжет, но и вообще одно из лучших произведений мировой фантастики. Теперь за дело берется наш автор. И люди, летящие к звездам, - это наши потомки, судя по именам. Автор достаточно профессионален, чтобы впечатляюще изобразить напряженную, звенящую от натуги психологическую обстановку, описать мучения, страдания несчастных, которые обречены провести свой век от рождения до могилы в тесных стенках корабля. Не будем бояться правды - перед нами тюрьма, уютная, комфортабельная, с бутафорской травкой, но неумолимая, пожизненная. Предположим, что первая группа состояла из добровольцев-фанатиков, но у их детей, внуков никто ведь не спрашивал согласия. К концу повести выясняется, что эксперимент над несчастными еще более жесток, чем это казалось сначала. На самом-то деле никакого полета не было, ракета оставалась на Земле, но обитатели корабля об этом не знали, они думали, что совершают подвиг ради интересов человечества, только эта мысль и поддерживала их силы. Жестокая комедия понадобилась для проверки - как, мол, будут вести себя железные космопроходцы, выдюжат ли. Дабы ничего не упустить для науки из поведения подопытных кроликов, по всему кораблю, установлены незаметные глазки телекамер! Все, все тщательно продумано. Заключенным - как иначе их назвать - милостиво предоставлена возможность при желании покончить жизнь самоубийством - в гудящем пламени реактора. В действительности нет ни пламени, ни реактора: человека, пережившего предсмертные муки и бросившегося вниз головой, встречают заботливые руки экспериментаторов. Но как понять, что оставшиеся в живых смиряются, не кричат, не стреляют в мерзавцев? И сам автор - он тоже никого не осуждает. Эсэсовских врачей, которые производили эксперименты над заключенными в концлагерях, судили. Здесь еще и общество оклеветано - оно-то тоже не протестует.

Но какая великая цель! Подготовка звездной экспедиции! Надо ли повторять, что нет благородных целей, которые оправдывали бы антигуманные средства. И если цели нельзя достичь без издевательств над людьми, то, значит, стоит поставить под сомнение ее самое. Значит, полеты к звездам не нужны или, по крайней мере, преждевременны. Вероятно (в фантастике все вероятно), можно представить себе ситуацию, когда даже полет со сменяющимися поколениями станет необходимостью. Я не знаю, как будущие поколения решат эту задачу, но уж, конечно, без инквизиторского разгула. Скорее всего, экипаж погрузят в анабиоз, что, кстати, уже предлагал Ефремов. Значит, Лапин придумал несчастных "космонавтов" только для того, чтобы полюбоваться их мучениями. Хотя бы намекнул на свое отрицательное отношение к происходящему, можно было бы расценить рассказ как хорошо исполненную модель Великого Обмана.

О Кире Булычеве мы уже говорили не раз, но вспомним его рассказ - "Я вас первым обнаружил" (1972 г.) как противовес к рассказу Лапина. Звездолет "Спартак" пять лет летел к чужой звезде и долетел и геройски выполнил свою задачу, двенадцать человек из восемнадцати улетевших остались в живых. А на Земле из-за относительности времени прошел век. И еще век пройдет, пока они смогут добраться до дому. И вот на последней из посещенных планет они обнаруживают записку, из которой узнают, что люди уже успели побывать здесь и в тот же год вернуться обратно. Наука сумела открыть принципиально новые способы покорения пространства. Жертвы, принесенные экипажем "Спартака", оказались напрасными. С горьким чувством разочарования ложится экипаж на обратный курс; ведь на Земле, как они считают, их никто и не помнит, не ждет, кому они там будут нужны через двести лет. Булычев никак не описывает переживания, которые охватили команду "Спартака", когда в корабельных динамиках они услышали звонкий голос: "Спартак", "Спартак", вы меня слышите? "Спартак", я вас первым обнаружил! "Спартак", начинайте торможение... "Спартак", я - патрульный корабль "Олимпия", я - патрульный корабль "Олимпия". Дежурю в вашем секторе. Мы вас разыскиваем двадцать лет!.. Я вас первым обнаружил. Мне удивительно повезло..." Автор словно молчит вместе с экипажем, у которого перехватило горло от волнения.

В нашей фантастике существовал и может быть благополучно сдан в макулатуру еще один многочисленный подвид, о котором волей-неволей приходилось не раз вспоминать. Его нельзя назвать безыдейным, так как идея в нем не только наличествовала - выпирала. Это были книги, в которых авторы вели "бой кровавый, святой и правый" с империализмом. Империализм обыкновенно воплощался в облике какой-нибудь страны, иногда конкретной, чаще всего США, иногда тем же США присваивался прозрачный псевдоним, вроде Бизнесонии.

Час пик в истории противоборства с империализмом в фантастике насупил в конце 40-х - начале 50-х годов, в разгар "холодной войны". Одна за другой появлялись такие книги, как "Патент АВ" и "Атавия Проксима" Л.Лагина, "Лучи жизни" С.Розвала, "Вещество Ариль" ("Красное и зеленое") В.Пальмана, "Черный смерч" Г.Тушкана и т. д. Все эти книги были выстроены по сходному алгоритму. Научное открытие, фантастическое или реальное, попадая в руки империалистических заговорщиков, ставит мир на грань катастрофы. Но, само собой понятно, всегда находятся парни, благодаря которым мы пока еще живем на этой планете... Даже после начала оттепели фронт еще долго не был оголен: "Глиняный бог" А.Днепрова, "Невинные дела" С.Розвала, "Льды возвращаются" и "Купол надежды" А.Казанцева, "Битые козыри" М.Ланского, повести В.Ванюшина, А.Винника, З.Юрьева...

Повторю, что это была наиболее безопасная для фантастов тема. Что бы там ни написать об империалистических происках, никто "наверху" возражать не будет. Именно поэтому среди подобных опусов наиболее часто встречается откровенная халтура. Но в той же группе были и книги вполне приемлемые по литературным достоинствам, такие, например, как названные романы Лагина, "Сдвиг" Александра Щербакова...

Из названного цикла именно "Сдвиг" (1978 г.) кажется мне наиболее интересным или - если хотите - наименее прямолинейным. Неразумные предприниматели приняли полвека назад решение закачивать отработанные воды атомной электростанции в основание острова, хотя уже тогда нашелся ученый, который предупреждал об опасности непродуманного решения. Но от него отмахнулись: строгих доказательств не было, а экспертиза требовала больших денег и еще большего времени. И вот в один далеко не прекрасный день новоявленная Атлантида тронулась с места. Дальше происходило все то, что и должно происходить в таких случаях - всенародное бедствие, растерянность правящих кругов, самоотверженность и мужество лучших представителей нации, проявления международной солидарности...

Конечно, по тогдашним представлениям наплевательское отношение к собственной стране могло "иметь место" только у "них"... До чернобыльской катастрофы оставалось восемь лет...

Плодовитый Зиновий Юрьев написал множество повестей о Шервуде, выдуманной им, но легкораспознаваемой стране. Неплохих по своему уровню. Но, пожалуй, лишь одна из них имеет право на продолжение существования, и опять-таки потому, что в ней не столько обличаются миллионеры и милитаристы, а поднята насущная этическая проблема.

Герой повести "Человек под копирку" (1974 г.) доктор Грейсон нашел способ выращивать неотличимые человеческие копии из клеток "оригинала". На базе своего открытия он создал прибыльное дельце: его "слепки" служат складом живых "запчастей" и даже запасных туловищ, в том случае, если "первый экземпляр" постареет, заболеет или попадет в катастрофу. Фантастика? В очень небольшой степени. Зато беспросветный моральный тупик. "Тысячи людей мечтают заполучить сердце, печень или почки 17-летнего парня, который бы только что разбился на мотоцикле". Это цитата из газеты "Нью-Йорк Таймс". Можно не сомневаться: покупатели на подобный товар найдутся. Разумеется, это недешевое удовольствие могут позволить себе только очень состоятельные люди, поэтому предприятие держится в глубочайшем секрете.

Под названием "Люди и слепки" повесть была напечатана в журнале "Наука и религия", где состоялось ее обсуждение, в котором приняли участие писатель, философ, историк и биолог. В разговоре они коснулись очень непростого вопроса.Руководствуясь "гуманными" соображениями, а практически желая избежать ненужных скандалов и слез в день, когда у слепков приходится "изымать" части их тел, Грейсон выращивает питомцев в изоляции от человеческого общества. Персоналу под страхом мучительной казни на муравейнике запрещено разговаривать со слепками, а тем более учить их говорить. Как считает руководитель питомника, слепки лишены человеческого сознания.

И ведь верно, Маугли, как известно, всего лишь красивая выдумка Киплинга. Выросший в волчьей стае ребенок будет иметь сознание волчонка, а не человека. Так же как и Тарзан - обезьянье воспитание и образование.

Но в таком случае можно ли считать слепки людьми, а если нет, то в чем аморальность эксперимента Грейсона? Отбросим в сторону идеологические накрутки. В конце концов такой опыт можно поставить в любой стране. Никто не стал бы возражать против выращивания ног, рук или почек в отдельности. И никто не считает безнравственным использовать в медицинских целях, допустим, обезьян. (Брижит Бардо все-таки считает).

Тут дело упирается в старую, почти сфинксову загадку: что такое человек? Только ли "душа", как считают многие философы, для которой тело лишь ее вместилище, презренная оболочка, или психобиологическое единство, которое не может искусственно расчленяться на божественный разум и слепую материю. Человеческие задатки могут быть реализованы лишь в социальном окружении, а потому, как утверждал доктор философских наук Б.Григорьян, "Грейсон совершает преступление уже в самом начале эксперимента, изолируя слепки от культурного мира, искусственно предотвращая развитие их интеллектуальных и духовных способностей". Но кто бы мог обязать его это делать, как и никто не заставлял его их выращивать? Каким бы нехорошим человеком ни выставлял автор Грейсона, может быть, преступлений он все-таки не совершал? Отвечать придется самим читателям. Ни фантаст, ни ученые ответить на него не сумели.

Фантастическая литература, которой все время приходится иметь дело с нечеловеческими разумами - кибернетическими, внеземными, выращенными на питательных средах и т.д. очень часто пытается разобраться, что такое человек, в чем его сущность. Если верить Веркору (я подразумеваю его роман "Люди или животные?"), ответить не смогли даже лучшие умы планеты.

Право же, я и сам не могу объяснить, почему заканчиваю эту главу несколькими произведениями для детей, которыми фантастика 60-70-х годов, конечно, не ограничивается. Лишь соображения о невозможности объять необъятное вынуждают меня пропустить книги В.Мелентьева, Е.Велтистова, Н.Максименко и других не менее достойных авторов. Но о нескольких писателях, без которых картина все же была бы совсем неполной, хотелось бы упомянуть.

Одной из первых больших книг, проросших уже в новой почве, был "Экипаж "Меконга" Евгения Войскунского и Исая Лукодьянова (1962 г.). Типичны для того времени были его авторы, пришедшие в фантастику со "стороны": Войскунский - бывший военный моряк, и Лукодьянов - инженер-нефтяник. Типична тема - герои заняты прикладными, сиюминутными изысканиями, добиться, например, экономичных способов транспортировки нефти. Типична, нет, не сама атмосфера солидарности и оптимизма, ее-то, в действительности, боюсь, как раз и не было, но типично для книг того времени изображение атмосферы вдохновения в научно-исследовательских институтах, молодежных коллективах и даже в коммунальных квартирах, хотя, как положено, везде мельтешат и мешают хорошим людям консерваторы и мещане. Нельзя сказать, что все это было сплошной неправдой. В те годы Баку был (а может, считался) обыкновенным советским городом, где азербайджанцы, армяне, русские (в их числе авторы романа, или, например, такие фантасты, как Г.Альтов и В.Журавлева) жили у себя дома и в этом совместном проживании различие национальностей как-то не замечалось.

От старой фантастики в "Экипаже "Меконга" шел его подчеркнуто научно-популярный стиль, тогда считалось необходимым как можно основательнее, если нужно, то с чертежами, обосновывать технические прожекты. Не обошлось и без диверсанта. И все же, несмотря на внешние признаки традиционной советской НФ, книга едва ли устроила бы теоретиков "ближнего прицела". Она отличалась свободным дыханием, гипотезы в ней выдвигались без оглядки на утвердившиеся научные догмы, авторам удалось сугубо практическим делам придать романтическую окраску, чего никак не удавалось Казанцеву, Немцову, Томану и их соратникам. В романе - и это не такая уж мелочь - нет всезнающих парторгов, которым вменено в обязанность следить за тем, чтобы молодежь не слишком-то заносилась и почаще обращалась к опыту старших товарищей. Молодые герои словно не знают об этой опеке, и их раскованность - несомненный признак нового времени. К тому же авторам удалось завязать увлекательный приключенческий сюжет, соединив события сегодняшнего дня с путешествием в Азию, совершенным петровским офицером почти три века назад, и умело доведя до наших дней тайну, вывезенную Федором Матвеевым из Индии. Именно этот сюжет обеспечил роману успех среди молодых читателей, хотя немаловажное значение имеет и то, что авторы сумели создать (хотя можно пожелать и большего) живых и разнообразных героев.

Несмотря на всю свою переходность, "Экипаж "Меконга" был одной из тех книг, которые и создавали знаменитую фантастику 60-х. А то, что в ней не было больших философских обобщений, то не будем забывать, что книга изначально была рассчитана на подростковую аудиторию, и в этом качестве может считаться одной из родоначальниц новой фантастики для детей.

И хотя в последующих книгах ("Этот далекий Тартесс" - 1968 г., "Ур, сын Шама" - 1975 г., "Незаконная планета" -1980 г.) Войскунский и Лукодьянов, казалось бы, решительно отказались от родимых пятен НФ и стали разрабатывать взятые на вооружение новой фантастикой космические, космогонические, футурологические темы, книги не имели успеха "Экипажа..." Должно быть, потому, что сами эти темы уже были обкатаны в десятках книг. Отсюда совсем неоригинальный вывод: как важно быть первым.

Увлеченная мировоззренческими, моральными, разоблачительными и прочими важными заботами наша фантастика порой упускала из виду, что молодежь больше всего привлекает приключенческий дух. Поэтому так свежо прозвучал в других отношениях вполне традиционный роман Виталия Чернова "Сын Розовой Медведицы" (1976 г.). Действие его романа начинается еще до Октябрьской революции. На "воспитание" к медведице, потерявшей детенышей, попадает осиротевший двухлетний малыш с одинокого горного стойбища, родители которого в свою очередь стали жертвами чумы. История эта, разумеется, вымышленная, но автору удалось добиться максимального - для избранной ситуации - правдоподобия. В то, что ловкий, беспощадный к врагам и преданный друзьям Хуги никогда не существовал, молодым читателям, очевидно, будет поверить нелегко, а заставить читателя верить в заведомо невозможное - несомненный признак фантастики высокого класса. Автор красочно описал богатую и величественную природу Тянь-Шаня, ее разнообразных обитателей. В этом плане книга совершенно реалистична, а ее фантастической версии придает добавочную убедительность умелое использование легенд и слухов о снежном человеке, которые усиленно распространялись несколько лет назад. В книге Чернова эти слухи, например, о виденных кем-то гигантских следах, получают простое и логичное объяснение.

Часть глав отдана многолетней одиссее самого Хуги - медвежьего приемыша, мальчика, юноши, взрослого мужчины. Автор пытается обосновать маловероятный случай: человеческий детеныш сумел не только выжить в борьбе с жестокой природой, но и вписаться в нее, стать частью природы, победить врагов и сделаться хозяином округи. Примитивное, неразвившееся, но своеобразное мышление Хуги, его "первобытная" психология, его сложные и разнообразные отношения с окружающим миром, в том числе с человеческим, - все это автор изображает с глубоким проникновением в характер, несмотря на всю необычность такого характера. Особенно трогательна нежность, которую испытывают друг к другу Хуги и его приемные "родители" - Розовая Медведица и Полосатый Коготь. Конечно, автор несколько очеловечивает повадки и разум животных, но далеко не в той степени, как это сделал Киплинг в "Книге Джунглей", и тем более Берроуз в "Тарзане".

Другие главы переносят нас в населенные части Тянь-Шаня, к людям, которые долгие годы пытаются установить контакт с загадочным существом, внушающим суеверный страх местным жителям. Впервые Хуги был замечен еще в 20-х годах отрядом красных конников, посланных на борьбу с басмачами. Мысль об увиденном среди медведей человеке не дает покоя бывшему командиру отряда Федору Дунде, и через семь лет, став исследователем, он на свой страх и риск организует экспедицию в горы. Но маленький отряд бесследно исчезает. И лишь еще через двенадцать лет, перед Отечественной войной, молодому казахскому ученому Ильберсу, который волей судеб оказывается двоюродным братом Хуги, удается раскрыть обстоятельства трагической гибели отряда Федора и попытаться довести его дело до конца.

Ученые понимают, что возвратить несчастное (а впрочем, по-своему счастливое) существо в человеческое общество невозможно; "мауглизация" (такой термин употребляет Федор) не проходит для человеческого разума даром. Разумеется, уникальный случай представляет огромный интерес для науки, но изучать психику Хуги можно только в естественной для него среде, не применяя насилия. Так считал Федор, к такому же гуманному выводу приходит и Ильберс, разрезая веревку на пойманном Хуги и возвращая ему свободу, дикую свободу.

Но центральное место в нашей фантастике для детей, именно для того самого прекрасного возраста, когда в ребячьих мечтах тесно соприкасаются две равно неразрешимые трудности: одна - в преодолении светового барьера, другая - "А что по этому поводу скажет мама?", занимает Вячеслав Крапивин. Он написал много книг, вышло даже собрание сочинений, вполне заслуженное в отличие от некоторых ветеранов, самолично назначивших себя в классики.

Книги Крапивина обладают той свежестью раннего летнего утра, которое охватывает каждого, кто в нее погружается. Вероятно, каждый мальчишка (а может быть, и не только мальчишка) мечтал попасть в сказку. Чтобы бродить по узким кривым уличкам старинного города с узорчатыми крепостными башнями. И чтобы на боку болталась шпага, небрежно засунутая в кожаную перевязь. И чтобы рядом шли верные друзья с расцарапанными коленками, готовые ради тебя рискнуть жизнью. И чтобы были жестокие схватки с лютыми гвардейцами, нет, нет, не кардинала, кардинал - это из другой книги... Конечно, чтобы схватки кончались нашей полной победой, но хорошо бы и врагов не очень убивать. В мальчишеских грезах выглядит это примерно так:

- Руки с эфесов! - повторил я и почувствовал, как внутри меня все задрожало. Не от страха. - Уйдите с дороги!

- Юный Рыцарь, нас трое, - снисходительно сказал командир. - Отдайте оружие, сейчас не до игры.

...Валерка правду говорил, слабаки они были в этом деле. Не дошла еще их фехтовальная наука до нашего уровня. Всего-то два простых захвата - и две шпаги зазвенели по мостовой..."

Кто ж этот храбрый фехтовальщик? Он - взрослый. Но взрослый только на планете Земля. Ему повезло в жизни, он иногда переносится на другую планету, где его ожидают два друга, два брата. На той планете ему всегда двенадцать лет, и он участвует в чудесных и опасных приключениях. Первый раз это случилось с Сергеем Витальевичем в повести "Далекие горнисты" (1975 г.). Потом - "В ночь ночного прибоя" (1977 г.). Несколько позже было напечатано и заключение трилогии - "Вечный жемчуг" (1980 г.). В этих повестях есть все, что требуется в подобных случаях - и старые гриновские корабли в заброшенных гаванях, и волшебный кристалл, предсказывающий будущее, и разумные крабы... Да, в строгой "научной" фантастике едва ли допустимо связывать две планеты веревочкой, пока ребята ни побудут вместе, но так ли это важно?

Назову еще одну из лучших вещей Крапивина - тоже повесть, и тоже сказку - "Дети синего фламинго" (1981 г.) Здесь появляется невидимый для всех, кроме сказочных героев, остров, на котором при внешнем благополучии царит жестокая казарменная дисциплина. Малейшие отступления от заведенных правил, от "равновесия порядка" немедленно пресекаются и наказываются. Взрослые давно смирились, и только в детских душах зреет протест. Для того, чтобы держать народ в страхе, правители используют ящера, спрутообразное кибернетическое устройство, которое когда-то было создано гениальным ученым для защиты острова от врагов, но - как это часто случается не только в фантастических сказках - достижения науки и техники обращаются против людей и даже против самих изобретателей. Вы чувствуете взрослые мотивы в детской сказочке?

Согласно легенде, чудовище должен победить юный рыцарь, им предназначено стать одиннадцатилетнему Женьке Ушакову, и он действительно побеждает дракона, то бишь ящера, после многих "страшных" приключений.

В этой главе передо мной открывался такой богатый выбор, что, как я ни старался, мне не удалось разобраться, хотя бы внутренне, кто за кем здесь должен шествовать, кого с кем соединять или, напротив, разъединять, о ком стоит сказать побольше, а о ком можно, с сожалением или без сожаления, умолчать. Авторов и книг было так много, в них кипела молодая, задорная кровь, и они, иногда расталкивая друг друга локтями, накидывались на читателя со всех сторон; все было ново, все было интересно, все хотелось испытать и попробовать - жанры, темы, идеи, гипотезы, стили, хвалу и проклятия. Уже закончив и перепечатав текст, я хватался за голову: а где же "Четыре четырки" моего тоже уже покойного друга Н. Разговорова, а где же виртуозные по исполнению рассказы В.Григорьева, а где... Но не фарисейством ли выглядят эти запоздалые вздохи? Кто мне мешал их включить? Но тогда глава либо выросла бы до невероятных размеров, либо превратилась в скучный перечень. Не удивлюсь, если кто-то сочтет, что она и в данном виде уже обрела оба эти качества. Фантасты тех незабываемых лет напоминали разнокалиберную ватагу удалых сорванцов, которых некогда на Волге называли сарынью и которые по знаменитой команде атамана "Сарынь на кичку!" одновременно, беспорядочно, но неудержимо бросались на судно. Кто-то падал в воду, кого-то давили, кто-то тонул, однако сопротивляться этой массе было невозможно, и в конце концов она одерживала победу.

Удалось ли вычленить сокровища из обшей смеси? Не мне судить... Разговор о фантастике тех лет еще не окончен...

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

Советская научная фантастика в 1958-1959 годах

Харитонов Е. Истории о богатырях славенских

Ревич В. Алексей Толстой как зеркало русской революции

Чумаков В. Фантастика и ее виды

Харитонов Е. «Русское поле» утопий

В. Ревич