История Фэндома
Русская Фантастика История Фэндома История Фэндома

Петухова Елена Ивановна, Чёрный Игорь Витальевич

ГЛАВА 2

РОМАНЫ «АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ИСТОРИИ»

СТАТЬИ О ФАНТАСТИКЕ

© Е. Петухова, И. Чёрный, 2002

Петухова Е., Чёрный И. Современный русский историко-фантастический роман .- М.: Мануфактура, 2003.- С. 38-82.

Любезно предоставлено И. Черным, 2003

РОМАНЫ «АЛЬТЕРНАТИВНОЙ ИСТОРИИ»

1.

Как это видно из предыдущей главы, историческая фантастика занимала определенное место в общей массе русского фантастического романа XIX и XX веков. Однако подлинный расцвет этой разновидности наступил лишь в 90-е годы ХХ века. Для этого было несколько причин, главная из которых – освобождение писателя от всевозможных идеологических догм и табу.

В условиях тоталитарного общества с его «единственно верной» марксистско-ленинской идеологией и «материалистическим пониманием» истории любая попытка пересмотра уроков Клио воспринималась как покушение на основы системы. Истории в «сослагательном наклонении» не было места в советской фантастике. Вспомним показательный пример с полемикой вокруг рассказа Д. Биленкина «Проба личности» (1978), в котором описывался суд группы школьников из будущего над компьютерным фантомом Ф. В. Булгарина. Когда известный литературовед В. П. Мещеряков робко попытался призвать фантаста к объективному анализу жизни и деятельности печально знаменитого русского писателя, то незамедлительно последовала реакция властей. В журнале «Коммунист» была опубликована реплика «Осторожно с историей!» (статья Мещерякова называлась «Осторожно с фантастикой»), где в резкой форме давалась отповедь всем тем, кто желал как-то по иному взглянуть на ту или иную фигуру российской истории, подкорректировать сложившиеся стереотипы. После этого почти десять лет имя Булгарина упоминалось с оглядкой на партийную цензуру и обязательно только в негативном контексте.

Годы «перестройки» и последовавшие за ними события начала 90-х годов ХХ века стали для многих деятелей литературы, в том числе и для фантастов, водоразделом, резко разграничившим две эпохи. Распад сверхдержавы, рецидивы «рыночной экономики» и эпохи первоначального накопления капитала, утрата идеологических ориентиров и прежних нравственных ценностей послужили поводом для переосмысления всей предыдущей истории России. «Как мы пришли к этому? Почему? Можно ли было избежать всех нынешних событий?» – такими вопросами задавались многие из авторов, начавших писать историческую фантастику.

На наш взгляд, можно назвать несколько побудительных мотивов, заставивших различных писателей-фантастов обратиться к историческому жанру. Здесь не последнюю роль играет возраст автора. Условно мы выделили бы здесь три группы.

К первой относятся писатели старшего поколения, т. е. те, которые перешагнули полувековой рубеж. Эта группа относительно немногочисленна. Самыми яркими её представителями являются Кир Булычев (И. В. Можейко) и В. Звягинцев. Профессиональный историк (как, впрочем, и многие другие авторы исторической фантастики), Булычев был свидетелем многих важных событий в истории СССР и даже отчасти был к ним причастен. Почти то же можно сказать и о Звягинцеве, по профессии военном. Принципы их подхода к истории отличаются глобальностью. Их интересуют не частные аспекты, а целостный охват всего исторического пути, пройденного Россией за последние полтора века. Побудительным мотивом для написания Булычевым и Звягинцевым их историко-фантастических произведений стал стойкий антикоммунизм, лично выстраданный писателями. Именно на нем базируются эпопеи «Река Хронос» и «Одиссей покидает Итаку».

Вторую группу составляют авторы среднего возраста, преимущественно сорокалетние (А. Валентинов, Л. Вершинин, А. Лазарчук и М. Успенский, С. Логинов, В. Рыбаков, С. Синякин, Д. Трускиновская). В их книгах отчетливо звучит неудовлетворенность результатами событий 1987–1991 годов. Большинство из названных авторов были непосредственными участниками тех процессов, последовательными сторонниками демократизации жизни советского общества, реформирования системы. Однако многие их ожидания не оправдались. Произошли смена власти и передел собственности, в ходе которых многие духовные и идейные вдохновители демократических преобразований в России были оттеснены от активной политической деятельности на периферию общественной жизни. И тогда наступило время отрезвления. Появилась возможность отстраненно разобраться во всем происходившем и происходящем. Как ни парадоксально, но во многих книгах, созданных представителями этой группы, отчетливо звучит тоска по былому, по временам империи (коммунистической или какой-либо иной). С нею ассоциируются воспоминания о днях бурной молодости, полной надежд на возможность построения социализма «с гуманным лицом».

Наконец, в третью группу входят преимущественно молодые писатели в возрасте от 25 до 40 лет, для которых история является не более чем антуражем, фоном для всевозможных приключений вымышленных и реальных героев или для рассуждений на общефилософские и морально-этические темы (А. Бессонов, Р. Злотников, С. Лукьяненко, А. Мартьянов, Г. Л. Олди, В. Свержин и др.). В их произведениях практически нет политики, размышлений авторов над сущностью и особенностями исторических процессов и т. п. Побудительные мотивы, повлиявшие на выбор романистов, в данном случае следует искать не во внешних, социальных условиях, в которых формировалось мировоззрение того или иного автора, а, прежде всего, во внутреннем мире, специфике литературных вкусов и пристрастий и т. п. Зачастую интерес молодого литератора к исторической тематике является прямым продолжением его увлечений, хобби. Так, например, Свержин интересуется геральдикой, боевыми искусствами, средневековым оружием; А. Бессонов увлечен историей авиации времен Второй мировой войны, коллекционирует авиамодели. Эти интересы писателей нашли отражение в их книгах: цикле произведений Свержина о сотрудниках Института Экспериментальной Истории, романе Бессонова «Алые крылья огня». Олди (Д. Громов и О. Ладыженский) являются глубокими знатоками античной и классической восточной литератур, что вылилось в создание ими нескольких историко-мифологических полотен: романов «Герой должен быть один», «Одиссей, сын Лаэрта», «Я возьму сам», «Мессия очищает диск», трилогии «Черный Баламут».

2.

Большинство из названных выше писателей разрабатывает в своем творчестве такой тип исторической фантастики как «альтернативная история» – один из самых популярных в современной русской фантастической романистике. В произведениях этого рода, отмечает А. В. Шмалько (А. Валентинов), описывается «не то, что было на самом деле, а то, что случилось в стране и мире благодаря авторской фантазии» [35, 21]. Перед писателем, вступающим на путь «альтернативной истории», открывается необъятное оперативное пространство. «Сколько перьев истерли фантасты, – справедливо указывает А. Д. Балабуха, – сколько клавиш сбили до основания у своих машинок, сколько тысяч квадратных километров леса свели, излагая граду и миру свои взгляды на то, что случилось бы, выиграй Пунические войны не Рим, а Карфаген; не завершись «проект Манхэттен» в сорок пятом созданием атомной бомбы; образуйся в Крыму врангелевских времен нормальная демократическая республика... Продолжайте сами – этим перечислением можно заполнить не один десяток страниц» [10, 504].

Некоторые из фантастов попытались в своих произведениях теоретически обосновать «альтернативную историю», дать объяснение процессов, способствовавших возникновению параллельной реальности. Здесь мы сталкиваемся с достаточно большим разбросом мнений и толкований: от вполне наукообразных и стройных теорий до чисто фантастических гипотез, порой даже с налетом мистики.

Наиболее развернутую аргументацию встречаем у В. Звягинцева в его цикле «Одиссей покидает Итаку». Д. Арбатов (Е. Харитонов) справедливо отмечает, что «Василий Звягинцев на редкость самобытно подходит к «...» жанру. Он не рисует мир вопроса «Что было бы если?.. «как «свершившееся». Его вопрос несколько иного порядка: «Что будет, если попытаться изменить историческую действительность извне?» Именно этим и занимаются герои «Одиссея» [5, 8]. Писатель неоднократно излагает свое видение «альтернативной истории». Особенно связно делается это в романе «Андреевское братство» (первоначальное название «Право на смерть»).

Изложение теории ведется здесь в виде полемики с трудом «профессора Фолсома «Феноменология альтернативной истории». Этот ученый сделал заключение о принципиальной невозможности параллельных реальностей в «нормальном материальном мире»: «Не повторяя впрямую марксистской точки зрения, философ приходит к почти аналогичному выводу – мол, каждая «великая» историческая фигура одновременно является не только катализатором, но и ингибитором происходящих в обществе процессов, а в итоге выходит так, что, с формальной точки зрения, означенная личность как бы и вообще не существует в качестве субъекта истории. Условно говоря, тот же Наполеон мог бы вообще не родиться на свет, все равно лет через пятьдесят-сто Франция пришла бы к неотличимому аналогу Второй республики, с тем же общественным устройством, уровнем развития экономики и так далее» [94, 268–269]. Существование альтернативных миров невозможно, потому что для них во вселенной «просто не хватит материального субстрата».

«Установлено, – возражает Фолсому один из героев цикла, Андрей Новиков, – для того, чтобы полноценная альтернативная реальность вызрела и образовалась де-факто, требуется сочетание настолько многих условий, что число их достаточно конечно. Как кристаллов в минералогии. В каждом веке есть возможность для двух-трех, ну четырех развилок. Да и то они зачастую потом вновь сливаются. Ну, как объезд на дороге. Или тропинка, чтобы угол срезать. «...» А еще реальности могут друг с другом пересекаться» [94, 271–272]. В таких случаях образуются так называемые «химерические реальности», существующие вопреки законам вероятности. «Имеется в прошлом вычисленная точка, где по стечению обстоятельств наложились друг на друга несколько событий, каждое из которых само по себе случайность. И вместо того, чтобы взаимно погаситься, как обычно бывает, они сработали в одном направлении. Оттуда и пошло, причем дальше – по сложной экспоненте» [94, 272–273].

Параллельно-альтернативные миры взаимно соприкасаются и взаимодействуют друг с другом. У них много общего: «прежде всего – история до развилки», а также все построенные до неё «здания и вообще любые предметы, книги в том числе. Многие из них, – допускает Новиков, – реально существуют и для нас, и для вас одновременно, и одновременно же используются. Это предположение, кстати, великолепно объясняет все случаи полтергейстов, загадочных преступлений и исчезновений людей, психических заболеваний, ясновидения, пророчеств, невероятных озарений» [94, 281].

Герои цикла используют точки, пригодные для межпространственных переходов, для перемещения из одной параллельной реальности в другую. При этом, однако, они не могут гарантированно попасть в точку отправления. Таким образом, в результате их путешествий во времени и пространстве образуются все новые и новые альтернативные миры.

Если у Звягинцева альтернативные миры существуют сами по себе, независимо от воли человека, то у Кира Булычева они являются результатом путешествий хрондесантников. Для иллюстрации своей теории автор «Реки Хронос» прибегает почти к тем же аргументам, что и автор «Андреевского братства». Так, путешественник во времени Теодор объясняет Лидочке Берестовой суть вопроса: «Несть числа Землям и Вселенным. Пока мы существуем в своем, единственном, где нам суждено родиться, жить и умереть, мы не подозреваем, что могут быть иные миры. А эти миры есть «...». Представьте себе вокзал. От платформы отходит поезд. Он движется по одному-единственному пути. Но за пределами станции от этого пути начинают отделяться другие, тупиковые. Если ты едешь по главному пути, то рано или поздно попадешь в пункт назначения. Если ты ошиблась и свернула на развилке в сторону, ты попадешь в тупик «...». Представьте, что ваш поезд избрал ложный путь. Сначала вы не почувствуете разницу – ведь за окном тот же пейзаж. Те же дома и деревья. Но по мере того как пути расходятся, меняется и пейзаж за окном. И через час пути из Симферополя вы видите из окна не Джанкой, а Карасубазар» [29, 440–441].

Как же отличить «настоящий» мир от «альтернативного»? «Есть целый ряд признаков, по которым можно понять, находишься ли ты в мире основном, на главном пути, либо попала ненароком в ответвление». Главное, нужно запомнить: «чем дальше расходятся колеи исходящих миров, тем больше накапливается в тупиковом мире несуразностей, нелогичностей, тем ближе он к саморазрушению. Вы не найдете отличий в первый месяц, может, даже в первый год раздельного существования, но постепенно начинают нарушаться причинно-следственные связи» [29, 441–442]. Альтернативные миры, считает Теодор, а вместе с ним и сам Кир Булычев, ненастоящие. Происхождение их непонятно. Возможно, что они создаются «человеческим воображением», а населяющие их люди – фантомы. Спустя определенное время такие миры обязательно исчезают. Однако некоторые из них, «созданные на перелете, подверженные катаклизмам и нелогичным тенденциям развития, могут стать опасными основному миру» [29, 445]. Для того и нужна служба охраны времени, чтобы вовремя устранять опасности, грозящие основному временному потоку.

Как видим, понимание различными представителями «старшего поколения» писателей проблем «альтернативной истории», в сущности, почти одинаково. Оно исходит из материалистического представления о Времени и Пространстве, идущего еще от учения Фонтенеля о множественности миров. Совсем не так представляют себе это представители «среднего» и «младшего» поколений.

Причудливое переосмысление отношений между микрокосмом и макрокосмом находим у В. Рыбакова. В романе «Гравилет «Цесаревич» писатель довел до абсурда популярное в 90-х годах ХХ века учение о «внутреннем пространстве» (см. напр. роман «Чапаев и Пустота» В. Пелевина, в котором также есть элементы «альтернативной истории»). Альтернативный мир, так же, как и у Звягинцева, воздействует на наш собственный, реальный. Однако создан этот мир искусственным путем. Это результат экспериментов кучки ученых-безумцев, сумевших «вырастить в пробирке» Землю размером с большой паровой котел. Вселенная есть кристалл, рассуждает один из изобретателей Петр Ступак. «В силу закона изоморфизма кристаллов можно вырастить Вселенную величиной с арбуз или с купол Ивана Великого, все равно – размер зависит исключительно от срока кристаллизации. Вселенные будут абсолютно идентичны, причем чем меньшую Вселенную мы хотим вырастить, тем, естественно, меньше времени это потребует» [164, 159].

Параллельно с выращиванием «альтернативной» микроскопической Земли ведутся и исследования в области психотропных веществ, способных притуплять сдерживающие стимулы человеческой души. «Это было не просто создание альтернативного мира. Ради такой цели они не стали бы тратить силы и деньги. Они создавали станок, на котором собирались переделывать наш мир» [164, 187]. Принципиальная схема альтернативного мира такова: «В инкубаторе выращивается человечество, находящееся, в результате тотальной психохимической обработки, в состоянии непрерывной борьбы каждого с каждым и всех со всеми. Под любым предлогом, на любом уровне! Никакие самые логичные и убедительные призывы к миру и сотрудничеству, которые высказывают отдельные невосприимчивые к обработке личности – всегда есть процент людей, не поддающихся действию какого-то препарата, – остаются втуне, ибо медикаментозное вмешательство парализовало определенные центры в мозгах большинства. Наиболее удачные из этих призывов, напротив, сразу используются для провоцирования новых конфликтов. «...» В таких условиях стрессовая вибрация гибнущих кристаллов становится все более частой, а следовательно, все более частым становится переброс исковерканных индивидуальностей к нам, сюда. И здесь они, естественно, продолжают борьбу, ибо сознание их уже сформировано. Борьбу уже непонятно с кем. Хоть с кем-нибудь, кто напоминает тамошнего противника» [164, 189].

Итак, вновь взаимодействие двух параллельных миров. Но уже на качественно ином уровне. Эти миры как бы зеркальны. Люди-двойники символизируют доброе и злое начало в каждом индивидууме. Подобным раздвоением объясняет Рыбаков некоторые аномальные явления, встречающиеся в нашей жизни. Например, видения людей, переживших клиническую смерть. Многие «припомнили состояние резонанса со своим здешним психодвойником... Они думают, что встречаются с богом! Они называют его «светоносным существом», «лучезарным сгустком доброты» и так далее. Мы настолько отличаемся от них. Они даже вообразить не могут, что всего лишь на какие-то мгновения сливаются с собой, обретают самих себя, только нормальных, не отравленных! «...» Говорят, после таких встреч люди там становятся добрее... уносят что-то отсюда» [164, 190].

Совсем уж фантастическое объяснение возникновения альтернативного мира дает А. Мартьянов в романе «Вестники времен». Своими корнями оно уходит еще в раннехристианское представление о мире как об арене непрекращающейся борьбы между добром и злом, Богом и сатаной. Одним из второстепенных персонажей цикла Мартьянова и является сам нечистый, выполняющий здесь функции комментатора происходящего, поясняющий то, что остается за рамками непосредственного сюжета. Он и объявляет главному герою, Гунтеру Райхерту, что тот по необъяснимому капризу Создателя попал из 1940 г. в 1189 г. Тем самым нарушился естественный пространственно-временной континуум и образовалась параллельная Вселенная. Зачем это понадобилось Богу, какова роль Гунтера в дальнейшем ходе истории, дьявол не знает. «Я знаю все, обо всем, всегда и во все времена. Но вас и случившегося вчера в истории Вселенной нет. Вы отсутствуете в конкретной истории конкретного времени» [126, 122]. Дьявол в данном случае сам выступает в роли хранителя времени и порядка. Взгляд Мартьянова на проблему межвременных перемещений отчасти совпадает с традиционными взглядами, разрабатывавшимися в 1960–1970-е годы американскими фантастами (Бредбери, Андерсоном, Гаррисоном). «Представьте, – говорит сатана, – что с роли статиста вас перевели на роль главного героя некой пьесы, без ведома зрителей и других актеров, одному режиссеру известно – для чего. А вот ассистента режиссера, отвечающего очень за многое, в том числе за ход и качество пьесы, известить об изменениях не соизволили. Быть может, режиссер обнаружил в статисте великого актера всех времен и народов?.. Но один актер, сколь гениальным он ни был, не сумеет вытянуть пьесу к триумфу. Должен быть еще один не менее талантливый артист, ну, может быть, два. Сейчас я не понимаю вас, не вижу... таланта, если возвратиться к моей метафоре. Вы правы, я действительно хотел вас изолировать. Почему? Да просто вы превратились в инструмент, способный в иных руках сокрушить равновесие, повернуть спираль истории в противоположную сторону» [126, 123]. Ситуация еще более запутывается, когда в конце первого романа цикла в 1189 г. попадает еще один пришелец из будущего. Однако пока в трех уже написанных Мартьяновым романах история не пошла по альтернативному пути. Вероятно, автор еще только подводит сюжет к поворотному моменту.

Таким образом, некоторые авторы не просто описывают альтернативные миры, но и пытаются создать научную или философскую базу, объясняющую причины появления таковых, что, по их мнению, должно придать книге большее правдоподобие.

3.

Как правило, автор романа «альтернативной истории» сознательно меняет ход и результаты исторического процесса. Делается это для разных целей и в зависимости от особенностей мировоззрения писателя, его социально-политических взглядов и убеждений, литературных пристрастий. Любопытно в этой связи обратиться к вопросу о так называемой «точке искривления времени» в современных русских фантастических романах, относящихся к альтернативной истории. Мы подразумеваем здесь ключевые моменты, повлиявшие на изменение русла реки Хронос (образ, созданный Киром Булычевым). В каждом отдельном случае автор того или иного произведения предлагает свой вариант событий, изменивших ход истории.

Так, В. Звягинцев полагает, что в истории можно найти сразу несколько точек напряжения, где были перспективы возникновения альтернативной реальности. В «Андреевском братстве» он называет такие даты и события: ноябрьская революция 1918 года в Германии, революция Мейдзи в Японии в 1867 году, убийство Александра II в 1881 году, начало русско-японской войны в 1904 году. Герои цикла «Одиссей покидает Итаку» выбирают для создания параллельной реальности 1920-й год: «Гражданская еще не кончилась, польский поход в разгаре, Варшава то ли падает, то ли нет, Муссолини и Гитлер еще никто, Ленин жив, Сталин пока еще пешка, хоть и проходная» [91, 274]. Путешественники во времени решают провести эксперимент, изменив ход гражданской войны. Нарушение пространственно-временного континуума приводит к установлению в России диархии, разделению страны на два соперничающих государства по типу послевоенной Германии – Югороссию и РСФСР. По сути, ничего нового Звягинцев не изобретает. Он пользуется моделью, уже опробованной в истории Европы. Модель Западной Германии, примененная писателем для создания Югороссии, привлекательна только на первый взгляд. Показ дальнейших событий сконструированной альтернативной истории убеждает, что истиной в последней инстанции не обладают не большевики, ни их оппоненты.

В романе «Гравилет «Цесаревич» В. Рыбаковым «детально разработана модель Российской империи, какою могла бы она сегодня стать, пойди история другим путем, подпиши Александр II конституцию Лорис-Меликова, не возникни мрачное подполье «Народной воли»... Разработана не только детально, но и обаятельно, хотя и ощущается за ее картинами привкус жгучей тоски нашего неустроенного сегодня по миру на земле и во человецех благоволению» [10, 505–506]. Руководитель писательского семинара, членом которого является Рыбаков, Б. Н. Стругацкий, прочитав рукопись романа, сказал автору: «Вы, Слава, истинный ефремовец... Вы верите в существование властительной этики, и потому относитесь к человечеству, словно девственник к женщине, – теоретически он знает, что конкретная женщина может оказаться и обманщицей, и развратницей, и кем угодно еще, но Женщина как таковая для него суть объект поклонения. Вот и вы в человечество верите, хоть и знаете: отдельно взятый человек вполне может оказаться предателем, преступником, садистом. И я по идее должен был бы поддерживать в вас эту иллюзию – но очень уж врать не хочется» [10, 506].

Рыбаков создает мир, альтернативный нашему собственному. Вернее, по мысли писателя, именно его Земля, его Россия и является подлинной. Искривление времени произошло в «нереальном» мире. В «действительности» же России удалось благополучно избежать в 1870-е годы разгула народовольческого террора. В рыбаковском ХХ в. не было двух мировых войн, Октябрьской революции. Хотя сам ее вождь, Ленин, существовал. Однако созданное им коммунистическое учение представляет собой разновидность религии. Не случайно генеральные секретари коммунистов именуются в романе «патриархами». Таким образом, Рыбаков создает своеобразную утопию, в которой имеются и элементы антиутопии. Резким контрастом с благостной картиной жизни Российской империи 90-х год ХХ векаов являются картины нашей собственной реальности, в которую на несколько дней окунается главный герой романа. Есть в книге и прямая политическая сатира. Так, Трубецкой расследует обстоятельства покушения на шестого патриарха коммунистов, совершенного бандитом Беней Цыном. В облике патриарха угадывается шестой Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев, а в покушавшемся – Б. Н. Ельцин. «В сущности, – говорит писатель, – я описал мир, в котором только и хотел бы, только и мог бы полноценно существовать. Описал так тщательно и заманчиво, как только мог, лучше не могу. Но реальный мир не сдвинулся в сторону мира, мною описанного, ни на волос» [204, 72].

Цикл Кира Булычева «Река Хронос» («Наследник», «Штурм Дюльбера», «Возвращение из Трапезунда») – произведение масштабное и достаточно сложное. Судить о грандиозном проекте писателя еще довольно тяжело ввиду его незаконченности. Действие трех первых книг разворачивается в 1914–1917 годах в Крыму. Фактически к «альтернативной истории» можно пока отнести лишь «Штурм Дюльбера». Остальные части написаны в жанре традиционного исторического романа. Фантастическим элементом в них становится привлечение пары юных героев (Андрея Берестова и Лиды Иваницкой) к группе путешественников во времени.

Действие романа «Штурм Дюльбера» происходит в декабре 1916 – июне 1917 гг. Булычев поначалу точно следует историческим фактам. Описывается убийство Распутина, события Февральской революции. Затем История делает поворот. «Точкой искривления времени» в книге становится апрель 1917 г. Ленин не успевает сесть в подготовленный германскими спецслужбами пломбированный вагон, едет в Россию под личиной немого шведа и по ошибке попадает в кельнскую тюрьму, из которой выходит лишь в середине мая. Таким образом, не было триумфальной встречи вождя рабочими Петрограда, его знаменитой речи на броневике, «Апрельских тезисов» и т. п. Одновременно с этим происходит активизация монархистов в Крыму. Адмирал Колчак помогает нескольким представителям дома Романовых бежать из заключения во дворце Дюльбер. Вдовствующая императрица Мария Федоровна возглавляет монархические силы, становясь регентшей при своем внуке Алексее. Русское воинство берет Стамбул. «Мир, подписанный в многострадальном Брюсселе 8 июня 1917 года, лишил Германию большинства колоний, возвратил Франции Эльзас и Лотарингию, даровал выстраданную независимость чехам и западным полякам и подвел черту под многовековым существованием Священной Римской империи» [30, 406–407].

Итак, Россия, как и у Рыбакова, благополучно миновала роковой октябрь 1917 г. Однако победившие монархисты ведут себя ничуть не лучше победивших в реальном мире большевиков. Точно так же покидают Россию вынужденные эмигранты. На одном корабле отплывают в туманное далеко отрекшийся император Николай II с семьей, низвергнутые Керенский и Львов, юный Владимир Набоков. Любое насилие, говорит Булычев, – это зло, под какими бы лозунгами оно не свершалось. В конце книги, правда, выясняется, что все события данной реальности не происходили в нашем мире. Это параллельный мир, выдуманный кем-то. И показательно, что третий роман «Возвращение из Трапезунда» начинается с приезда Ленина в Петроград в апреле 1917 г. Река Хронос вернулась в свое русло.

Альтернативный мир романа «Русские сказки» Р. Злотникова создается в результате победы контрреволюционного заговора в условной России в 1917 году. «Параллели с семнадцатым годом очень заметны, – отмечает автор в эпилоге. – Все та же разруха и тяжелые потери в мировой войне. Отречение государя. Развал всей вертикали государственной власти. И на фоне этого повсеместный захват власти самозванными группами людей, называющих себя Комитетами действия. И все же это другая страна. Страна, в которой бывший самодержец не потерял доверие народа; страна, граждане которой не опустили руки и не дали свершиться страшному преступлению; страна, судьбу которой смогли изменить ТРОЕ людей. Которые, может, в чем-то и совершеннее нас сегодняшних, но в главном, в основном, такие же, как мы. И которые могут дать надежду, что и мы сможем преодолеть все нынешние трудности и победить» [97, 474]. В данном случае мы имеем дело с открытой апологией конституционной монархии, сторонником которой является автор. Злотников более последователен, нежели Рыбаков или Булычев. Он сторонник крайних и решительных мер, а не преобразований в сфере духа.

«Точкой искривления времени» в романе А. Лазарчука «Иное небо» становится апрель 1942 г. Герман Геринг устраивает заговор, в ходе которого Гитлер гибнет в авиационной катастрофе. Картина послевоенного мира меняется. События романа происходят в историческом 1991 г., памятном в нашей истории развалом СССР. Угроза развала маячит и в книге Лазарчука. Но встает она перед «Тысячелетним Рейхом арийской расы», воины которого освободили в далеком 1942 г. Европу от «кошмара большевизма». В результате этого часть территории СССР, вплоть до Урала вошла в состав Германии. Собственно «русской» осталась лишь Сибирь, пошедшая по капиталистическому пути после ликвидации банд Сталина и мечтающая о воссоединении. Китай отошел к Японии, обе Америки объединились в Союз Наций. Эти сверхдержавы соперничают, прежде всего, в области экономической. Вместе с тем у Рейха имеются серьезные проблемы с сепаратистами. Налицо те же, что и у Рыбакова, аллюзии с современностью. Национал-социализм с «человеческим лицом» оказывается намного лучше коммунистической тоталитарной идеологии. Тот кризис, в котором оказался Рейх у Лазарчука, преодолим. Это не крах, не развал, а только остановка для выработки новой стратегии и тактики.

Идеи Лазарчука оказываются намного более реакционными, чем консерватизм Рыбакова или эксперименты с революционными событиями начала ХХ в. Булычева и Злотникова. Автор «Иного неба» скатывается чуть ли не до апологии национал-социализма. О Германии времен Третьего Рейха он пишет с явной симпатией. То же можно видеть и в его новом романе «Штурмфогель» (2000). Об опасности подобных мыслей, о том, как далеко они могут завести, предупреждает А. В. Шмалько (А. Валентинов) в своей интернетовской статье «Алые крылья Штурмфогеля»: «Не так давно во время виртуальной дискуссии по иному поводу писатель Л. укорил нас в том, что мы юмора не понимаем. Кончился, мол, ХХ век с его тоталитаризмом, а посему над фашистами-коммунистами только смеяться и можно. Вот и Лазарчук (тогда еще с Успенским) в «Глазах чудовищ» над Рейхом погоготали. Институт Анаэрбе, где на живых людях опыты ставили – ух, весело! Каюсь, слабо у меня с юмором. Вот ежели бы авторы пару веселых историй из жизни Бухенвальда пересказали! А Треблинка и гетто Варшавское? А спортивно-оздоровительный лагерь Освенцим? То-то хохоту! Глядишь, и меня пробило бы».

Итак, мы видим, что при всем различии подходов авторов вышеупомянутых русских романов «альтернативной истории» к проблеме «точки искривления времени», все рассмотренные произведения объединяет одно: тоска по ушедшей Империи. В меньшей мере она проявляется у писателей старшего поколения Булычева и Звягинцева. И в большей пронизывает книги авторов «Новой волны» – сорокалетних В. Рыбакова и А. Лазарчука, тридцатилетнего Р. Злотникова.

Несколько по-иному подходят к данному вопросу представители младшей генерации российских фантастов. В их произведениях «точка искривления времени» служит отправным моментом либо для головоломных приключений героев, либо для обоснования каких-либо философских концепций, необходимых снова-таки для сюжетообразования.

Так, С. Лукьяненко в основу дилогии «Холодные берега» – «Близится утро» кладет постулат о том, что две тысячи лет назад Иисус Христос погиб в нежном возрасте во время избиения младенцев, инспирированного царем Иродом. Вместо него явился Искупитель – Пасынок Божий, история жизни которого лишь отчасти напоминает ту, которая изложена в канонических Евангелиях. Мир «Евангелия от Сергея» – это не наш мир с ядерными бомбами и космическими ракетами. В этом мире главной ценностью является не золото, а железо, а самолеты-планеры передвигаются с помощью примитивных термохимических реакций. В результате у писателя получилась какая-то причудливая смесь позднего средневековья с ранним капитализмом. При этом писатель допускает существование некоторых элементов бытовой магии.

Приближение конца века и конца тысячелетия отчетливо сказывается на русской литературе и в особенности на литературе фантастической. Писатели, с одной стороны, не могут пройти мимо такого явления, как смена эпох. Они как бы подводят некую черту под своим творчеством, желая разграничить все, написанное в ХХ веке и то, что будет создано в веке XXI. С другой стороны, как это почти всегда бывает в ситуациях, подобных этой, в литературе усиливаются эсхатологические тенденции. В 1999–2000 гг. появилось сразу несколько книг, в которых повествуется о конце света: «Рубеж» Валентинова, Дяченко и Олди, «Армагед-дом» Дяченко, «Штурмфогель» Лазарчука. Произведения очень разные по духу, повествовательной манере и идейному содержанию. И вместе с тем есть в них что-то общее. Некая тревожная нота, ожидание чего-то неизвестного и неизбежного. Подобное встречаем и в дилогии Лукьяненко, повествующей о втором пришествии.

Автор весьма прилично освоил библейские тексты. Даже в соответствии с пророчеством Исаии сделал мессию не зрелым мужем, а подростком. Маркус и есть дитя, а не сгусток материализованной духовной энергии. В нем чего-то не хватает для того, чтобы поверить в божественную сущность принца. Это всего лишь куколка, яйцо, из которого должен вылупиться либо Искуситель, либо Искупитель. Но искушенный читатель уже с середины книги чувствует, что исход этой истории не будет столь однозначным. Грядет новый Царь мира сего, но власть его не от неба, а от земли. И если внимательно присмотреться, то видно, кто подлинный двигатель и центр этой небольшой компании. Ведь отнюдь не Маркус собирает апостолов первого призыва, а Ильмар. И не вор оказывается предателем, уйдя от принца и его спутников. Это они покидают его, уже осознавшего свою миссию. Символичен конец романа, в котором Ильмар выходит к Геннисаретскому озеру: «Две маленькие рыбацкие лодки стояли на берегу, а рыболовы, вышедшие из них, вымывали сети. Я посмотрел в небо – и небо затаило дыхание. Я пошел к берегу» [123, 380]. Сравним: «Увидел Он две лодки, стоящие на озере; а рыболовы, вышедшие из них, вымывали сети» (Лук. 5, 2). Итак, с концом романа история отнюдь не заканчивается. Второе пришествие лишь начинается.

Следует отметить, что в последние пять лет усилился интерес российских фантастов к западному средневековью, рыцарству. Появилось сразу несколько сериалов, посвященных эпохе III крестового похода, – циклы романов В. Свержина о сотрудниках Института Экспериментальной Истории и А. Мартьянова «Вестники времен». Почему авторы избрали именно этот период? Исторически сложилось так, что для русского читателя рыцарство, турниры и подвиги в честь Прекрасной дамы ассоциируются с тремя именами: короля Артура, короля Ричарда Львиное Сердце и Дон Кихота. Наиболее популярным среди них является второе. Благодаря хрестоматийному роману Вальтера Скотта «Айвенго», многочисленным пересказам баллад о Робине Гуде, нескольким удачным экранизациям Ричард I Плантагенет стал культовой фигурой. Время его правления – это не раннее средневековье с его дикими нравами, а времена куртуазного рыцарства, что дает писателю возможность изобретать напряженный приключенческий сюжет, не вдаваясь в тонкости религиозно-философского содержания эпохи.

Так, романы Свержина по своему духу и поэтике напоминают, с одной стороны, сериал о Ричарде Блейде, а с другой, – цикл о Патруле Времен Пола Андерсона. Вероятно, нельзя говорить о каких-либо намеренных перекличках, так как, по словам романиста, до написания своих произведений он не читал названных выше книг. Сходство идет от общей сюжетной основы, эксплуатирующей идею путешествий во времени и пространстве (хотя, конечно, Время в книгах о Блейде весьма и весьма условно). Из русскоязычных предшественников Свержина назовем, прежде всего, братьев Стругацких с их романом «Трудно быть богом». Однако сложные морально-этические проблемы, решаемые Антоном-Руматой и его коллегами, мало занимают автора «Ищущего битву», «Колесничих Фортуны» и «Закона Единорога». Свержин мало говорит о структуре ИЭИ, о принципах, на которых базируется устав этой организации, об этическом кодексе его сотрудников.

Действие цикла А. Мартьянова «Вестники времен» (пока написано три романа: «Вестники времен», «Творцы апокрифов» и «Низвергатели легенд») разворачивается в том же, что и у Свержина, XII веке. И даже персонажи те же: Ричард Львиное Сердце, Филипп-Август, принц Джон и т. п. Вообще, обе трилогии очень похожи. Может даже возникнуть мысль, что Мартьянов написал свои книги, то ли подражая Свержину, то ли полемизируя с ним. Скорее всего, справедливо последнее.

В центре «Вестников времен» находятся все те же темпонавты, однако же не добровольно, а против своей воли оказавшиеся в Европе времен Третьего крестового похода. Но в отличие от героев Свержина они не могут вернуться в свое время, и вынуждены, подобно знаменитому янки из Коннектикута, приспосабливаться к реалиям нового времени обитания. Да и служат они не в каком-нибудь экспериментальном НИИ, а в армии, и являются представителями разных эпох ХХ века: офицер ВВС Третьего Рейха Гунтер Райхерт «прибыл» из 1940 г., а «компьютерный техник конструкторского бюро Камова» спецназовец Сергей Казаков – из 2002 г. А их противником (или, вернее сказать, наблюдающей стороной) выступает не какой-нибудь колдун или маг, а сам сатана. В принципе, наличием дьявола, не так уж часто и появляющегося на страницах романов, и «иновременным» происхождением главных героев и ограничивается фантастический элемент в трилогии Мартьянова. В остальном это достаточно серьезная работа, в которой автор излагает свою концепцию, свое видение средневековья.

Понимая, что ему самому придется выступить в качестве «творца апокрифов» и «низвергателя легенд», романист почти сразу оговаривается, что его мир – это не реальная Земля XII века, а параллельная реальность, возникшая в результате нарушения темпонавтами пространственно-временного континуума. «Я преднамеренно исказил реальные события, – отмечает романист, – пойдя по пути создания «альтернативной истории». Однако большинство помянутых в романе исторических личностей действительно существовало, описываемые происшествия имели место и даже, что характерно, результаты реальной истории и похождений героев романа почти идентичны... Почти. До определенного момента» [126, 522].

4.

Говоря о поэтике романов «альтернативной истории», необходимо определить, чем они отличаются от собственно исторических романов. На первый взгляд, здесь все понятно. Исторический роман повествует о том, как или почти как было на самом деле. В романах «альтернативной истории» рассказывается о том, что было бы, если бы что-нибудь случилось не так, как в реальной истории. И все же не стоит забывать о том, что любой, даже претендующий на исключительную достоверность исторический роман, – произведение художественное, а не документальное. Оно не лишено авторского произвола, построено на вымысле. Автор не может поручиться, что в действительности все происходило именно так, как показано в его книге. Вспомним, какие баталии развернулись в начале XIX века вокруг только что родившегося жанра исторического романа.

Основные принципы исторического романа были разработаны еще Вальтером Скоттом и затем подвергались определенным изменениям, корректировкам в зависимости от требований эпохи. «Обращаясь к большим общественным кризисам в истории страны, – отмечает С. М. Петров, – Вальтер Скотт всегда стремился охватить своим воображением всю нацию, как верхи, так и низы английского общества данной эпохи. В изображении Вальтера Скотта повседневная жизнь народа является основой жизни страны. Он прослеживает отражение значительных исторических событий в народной жизни, их воздействие на судьбы отдельных людей. В созданных им образах людей различных эпох писатель стремится раскрыть определенные общественные течения, исторические силы и тенденции, а в столкновениях людских интересов – исторические противоречия и столкновения. Персонажи его романов всегда представляют собою целые общественные группы, профессии, цехи, родовые кланы, различные слои народа. Исторический деятель выступает у писателя как сын своего времени и в то же время как представитель определенной исторической тенденции, появление которого подготовлено предшествующим развитием. Достоинства и пороки своих персонажей Вальтер Скотт показывает как проявление их времени, не допуская какого-либо морализирования или подчисток в дидактических целях» [153, 34–35].

Важным новаторством Скотта стало правдивое воспроизведение местного колорита. «Писатель как бы вживается в старину, в его романах богато представлены археологические и этнографические детали, характеризующие материальную и духовную культуру эпохи, воспроизведены типические черты национально-исторического пейзажа. Вальтер Скотт щедро вводит в исторический роман фольклор, мотивы и образы народной поэзии, самые образцы ее» [153, 35]. Вымысел у английского романиста свободно и естественно переплетается с историческими фактами. В центре его произведений всегда находятся вымышленные герои, так или иначе связанные с историческими персонажами, обычно выступающими эпизодически, но, как правило, в решающие моменты показываемых в произведении событий.

Что в этом плане можно сказать о русских романах «альтернативной истории», появившихся в 90-е годы XX века? Понятно, что подходить к их анализу с позиций, выработанных Вальтером Скоттом, было бы неправомерно. Слишком разнятся установки, которыми руководствуются авторы исторических романов и писатели-фантасты при создании своих произведений. Так что говорить о соотношении в «альтернативной истории» правды и вымысла, об отношении автора к источнику, о принципах воссоздания местного колорита и исторического нравоописания (реконструкции характеров минувших эпох) можно лишь условно, применительно к небольшому количеству текстов. Среди таковых, в первую очередь, следует назвать циклы А. Мартьянова, В. Свержина и Кира Булычева, ряд эпизодов в эпопее В. Звягинцева, где речь идет собственно об историческом прошлом. Те же сочинения, в которых описывается, условно говоря, «альтернативное настоящее» (романы Лазарчука, Рыбакова, Лукьяненко) анализировать с данной стороны представляется неперспективным.

В «Вестниках времен», как уже отмечалось выше, Мартьянов предложил свою концепцию средневековья. Она в значительной мере отличается от той картины, к которой мы привыкли, начиная с литературы романтизма. По мнению писателя, средние века «можно назвать самой величайшей эрой в истории человечества» [126, 520]. Писатель утверждает, что «каждый человек тогда жил именно в свое удовольствие, а не как грязное животное. Не было залитых нечистотами до крыш городов, не было холодных и сырых замков, обитатели которых повально болели туберкулезом, а «угнетатели», между прочим, прекрасно понимали, что от «угнетенных» прежде всего зависит их благосостояние и искренне заботились о народе, не считая его «вонючим быдлом» [126, 521].

Уже во втором романе цикла («Творцы апокрифов») Мартьянов более четко обозначил жанр, в котором он работает. Это не просто «альтернативная история», а «произведение, с исторической и литературной достоверностью передающее психологию людей древности, подробности их быта, смысл обычаев, верований и законов, разъясняющее прежде всего мифологический, а затем и социальный менталитет человека прошлого. И не важно, кого описывает автор – русов, кельтов, готов, венедов или, допустим, французских рыцарей XII века, а то и вовсе индусов «...». Новое направление в литературе – развлекательно-образовательная историко-этнографическая фантастика может и должна устранять пробелы в наших знаниях о самих себе и нашем мире» [127, 475]. Действительно, книги Мартьянова по своему познавательному потенциалу напоминают фантастику Жюля Верна и сочинения Вальтера Скотта. Такая авторская сверхзадача определяет и подход автора к источникам, воссозданию местного колорита, историческому нравоописанию.

Основным источником, из которого Мартьянов черпал сведения об эпохе и её людях, была книга И. В. Можейко (Кира Булычева) «1185 год. Запад». Она послужила базой для написания первой и третьей частей цикла, где речь идет о событиях, предшествовавших Третьему крестовому походу и непосредственно связанных с ним. Вторая книга, «Творцы апокрифов», представляющая собой некоторое ответвление сюжета, посвящена так называемой «альбигойской ереси». Материал для неё романист мог найти, прежде всего, в ряде книг Е. И. Парнова («Ларец Марии Медичи», «Третий глаз Шивы»).

Так, для «Вестников времен» из книги И. В. Можейко были взяты сведения об эпохе правления Генриха II и междоусобной войне, разгоревшейся в роду Плантагенетов; об обстоятельствах гибели Томаса Бекета. Полностью взята история падения всемогущего канцлера Лоншана. Этот эпизод занимает в «1185 годе» всего 15 страниц. Мартьянов дополняет его всевозможными подробностями, вводит ряд вымышленных персонажей и в результате получает около 150 страниц текста. Кое в чем он противоречит истории, несколько изменяя события в соответствии с логикой развития романного сюжета. Например, И. В. Можейко, говоря о финале карьеры Лоншана, отмечает: «В конце концов, Лоншан был изгнан из Англии, его имущество было конфисковано. Через некоторое время ему удалось вновь втереться в доверие к Ричарду, но править Англией ему больше не дали. И он, и его родственники мирно скончались и сохранили часть богатств» [132, 323]. У Мартьянова коварного карлика-канцлера ждет иная судьба. Так же, как и в истории, Лоншан переодевается в женское платье и пытается сбежать от возмездия. «Женщина шла быстро, приподняв длинные юбки над землей, но все-таки пару раз наступила на края платья, едва не упав при этом. Спутник-скотт поддержал ее за локоть, свободной рукой довольно грубо поправив шляпку, сползшую набок. Никакой дворянин, даже дикий шотландец, не мог позволить себе дотронуться до головного убора дамы, да и к тому же никакая женщина в жизни не наступит на собственный подол!» [126, 470]. Но разоблачают беглеца не бдительные рыбачки, а главные герои романа, чудом оказавшиеся в порту. И, осудив злодея на месте, справедливо полагая, что в королевском суде тот сможет уклониться от сурового наказания, они казнят его через повешение. Перед смертью Лоншан, пытаясь подкупить «судей», указывает им на тайники со своими сокровищами. Таким образом, герои оказываются обладателями огромного состояния, что решает их финансовые затруднения в походе на Восток.

Точно так же и в третьей, наиболее «исторической» части цикла, романисту достаточно лишь какой-либо фразы, почерпнутой в «первоисточнике», для того, чтобы сделать из неё целую сцену или сюжетный ход. Например, несколько предложений из книги Можейко («Филипп, соблюдавший нейтралитет, вступил в переговоры с Танкредом. Он убеждал его не падать духом и обещал, если станет плохо, военную помощь. Но дальше обещаний не пошел, если не считать того, что он развлекался, с палубы своего корабля стреляя из лука по английским гребцам» [132, 330]) послужили Мартьянову материалом для написания развернутого эпизода, в котором герои и невеста Ричарда Львиное Сердце едва не погибли от стрелы французского короля.

Итак, мы видим, что автор «Вестников времен» не просто переписывает исторический источник. Он творчески перерабатывает его, переосмысливая и дополняя в соответствии с собственной концепцией, видением исторической эпохи. Мартьянов не ограничивается одним «1185 годом», как это пытается доказать Д. Володихин в своей статье «Призывая Клио» [66, 231–232]. В его романах содержатся сведения, которых нет в работе И. В. Можейко. «Я не написал об обыденной жизни XII века, – говорит сам автор «1185 года», – о цеховой организации городов, банковских операциях, нравах, положении крестьян и горожан, религиозных течениях, литературе, искусстве и архитектуре, об экономических отношениях, военном искусстве, манере одеваться, пище и т. п. "[132, 364]. Однако о многом из того, что перечислил Кир Булычев, можно узнать из книг Мартьянова.

Несколько по-иному обстоит дело с историческим нравоописанием. Мартьянов, на наш взгляд, несколько робок в описаниях реальных исторических лиц. Здесь он почти полностью солидаризируется с И. В. Можейко. Генрих II, Фридрих Барбаросса, Филипп Французский, Ричард Львиное Сердце, Элеонора Аквитанская, Конрад Монферратский, Лоншан, Годфри описаны в полном соответствии с характеристиками, данными им автором «1185 года». Нередко романист даже утрирует сказанное Киром Булычевым, толкуя его мысли превратно. Так, основываясь на фразе «Ричард был достоин лучшей партии, но он совершенно не интересовался девушками» [132, 328], Мартьянов пытается обвинить Ричарда Львиное Сердце в нетрадиционной ориентации, в излишней привязанности к менестрелю Бертрану де Борну. В целом же романист неоднократно солидаризируется с мнением Можейко о том, что король Ричард был в большей мере рыцарем, чем политиком и государственным деятелем.

Колоритным является образ матери Ричарда и принца Джона Элеоноры Аквитанской. Именно она, как это показывает Мартьянов, была настоящим вершителем политики Английского королевства. «Её величество, – описывает автор портрет героини, – вдовствующая королева Англии, Ирландии и Шотландии, великая герцогиня Аквитанская, герцогиня д»Анжу и Ангулемская, бывшая повелительница Франции и прочая, и прочая, и прочая, являла собой очаровательную пухлую тетушку, выглядевшую от силы лет на пятьдесят. Элеонора Пуату, все еще хранившая в чертах следы невероятной привлекательности молодых лет, была невысока ростом, не пользовалась белилами или румянами из-за замечательного природного цвета лица, имела три подбородка, небольшие, но яркие губы и веселые серые глаза. Одевалась королева до крайности вызывающе» [128, 142]. Несколькими фразами Мартьянов создает яркий динамический портрет, в значительной мере отличающийся от того, который дан в книге Можейко: «Высокий крутой лоб, большие глаза, разлетающиеся четкие брови, прямой, с высокой переносицей нос, крутой упрямый подбородок» [132, 188]. Королева чрезвычайно активна. В её руках находятся нити многих европейских тайн, а в карманах – ключи от набитых золотом сундуков крупнейших банков мира. Элеонора осознает слабости своего старшего сына, пытается помочь ему, уберечь от бед. Она достаточно искушена в политике, в житейских делах, в искусстве плетения интриг. Не случайно Сергей Казаков подозревает её в таких коварных планах, которые могли бы сложиться в изощренных умах людей ХХ века.

Среди тех образов исторических лиц, которые даны не в соответствии с традицией, следует, прежде всего, назвать Беренгарию и принца Джона. О невесте, а впоследствии и жене короля Ричарда сведений дошло не так много. Со страниц книги И. В. Можейко перед нами предстает характер мечтательный, однако, не без авантюрной жилки. Беренгария страстно любит своего жениха. Она прилагает много усилий для освобождения Ричарда из плена.

Мартьянов показывает эту молодую женщину особой очень практичной, трезво и реалистически оценивающей ситуацию. Когда Ричард публично оскорбляет её, она мстит своему жениху, заведя себе любовника. Беренгария совсем не соответствует тому представлению о средневековых принцессах, которое сложилось в литературе. «Девочка симпатичная и какая-то категорически не средневековая», – замечает Сергей Казаков [128, 157]. На что Гунтер Райхерт, появившийся в средневековье чуть раньше и успевший повидать больше, ему отвечает: «Романтизм есть литературный жанр, склонный к идеализации героев и прошлых времен. Скажи мне, что изменилось от приобретенных тобой новых знаний? «...» Неужели ты разочаровался в Беренгарии? Тебе хотелось бы видеть принцессу бледной трагической красавицей, полной условностей и замученной воспитанием? Которая сидит в высокой башне, проливает слезы и дожидается возвращения своего благоверного из Крестового похода? Может быть, такие где-то и есть. Подозреваю, кстати, что подобные типажи обитают в германских провинциальных замках или на самых окраинах Франции» [128, 158]. Действительно, принцесса достаточно развита для своего времени. Она прекрасно владеет холодным оружием, начитана и не обременена излишними предрассудками, диктовавшимися суровой религиозной моралью средневековья. Беренгария без стеснения признается Казакову, что она уже давно не девственница и до помолвки с Ричардом имела нескольких любовников.

Образ принца Джона в «Вестниках времен» также не совпадает со стереотипным представлением об этом печальном персонаже английской истории. «Слабый и коварный, – пишет о нем И. В. Можейко, – ничтожный и сластолюбивый, Джон вечно соревновался со старшим братом и вечно терпел поражения. В конце концов он умер – то ли от обжорства, то ли отравленный монахами – в тот самый день, когда, убегая от собственных баронов, утопил в реке все сокровища страны, которые таскал с собой в обозе, не доверяя никому» [132, 363]. Мартьянов не согласен с подобной характеристикой. Джон у него выглядит гораздо более симпатичным, чем Ричард Львиное Сердце. «У Вальтера Скотта, – недоумевает Казаков, – король Ричард – образцовый джентльмен, почти святой, а Джон – редкостная свинья и старый скряга. Теперь выясняется, что все наоборот» [128, 157]. Романист полагает, что принц Джон – это «умнейший политик и редкостный хитрец, который впервые ввел в Англии Великую Хартию Вольностей – настоящую Конституцию, положившую основание европейской демократии» [126, 474]. Именно таким и предстает этот исторический персонаж на страницах «Вестников времен».

Еще один любопытный эксперимент с реконструкцией исторической личности можно найти во второй книге цикла, «Творцы апокрифов». Здесь писатель вывел образ юного Франческо Бернардоне, будущего великого католического святого Франциска Ассизского. О молодости этого человека известно мало. Согласно легенде, он вел довольно легкомысленный образ жизни, пил, кутил. Мартьянов показывает Франческо юношей. Уже в этом возрасте в Бернардоне видны зачатки будущей святости. Он светел и добр, открыт душой, умен и проницателен. Именно ему в руки дается Святой Грааль. Франческо предвидит, что ему предстоит какая-то особая миссия. Все же, на наш взгляд, этот образ явно вторичен. Скорее всего, на Мартьянова в большой мере повлиял роман А. Валентинова «Овернский клирик», относящийся к той же эпохе и также описывающий события, связанные с борьбой с альбигойской ересью. В книге Валентинова есть образ юного итальянца Гвидо Орсини (брата Ансельма), на которого очень похож мартьяновский Франческо Бернардоне.

Очень широк круг источников, которыми пользовался В. Свержин при написании своей трилогии «Ищущий битву», «Колесничие Фортуны» и «Закон Единорога». По словам самого романиста, им были так или иначе использованы около тридцати книг и статей. Среди них он особо выделяет «Лекции по геральдике» Ю. Арсеньева, «Цивилизацию средневекового Запада» Жака Ле Гоффа, «Европу в Средние века» Жоржа Дюби, «Крестом и мечом» О. А. Добини-Рождественской, «21 урок Мерлина» Дугласа Монро, «Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцерской символической философии» Менли П. Холла, «Историю человеческой глупости» Иштвана Рат-Вега. Сильное воздействие, как и на Мартьянова, произвели на В. Свержина работы о средневековье И. В. Можейко. Сама книга «1185 год» была прочитана романистом уже после создания трилогии. Однако с отдельными материалами, составляющими монографию, он был знаком еще по журнальным публикациям. Одна из этих статей и послужила непосредственным толчком для написания «Ищущего битву».

При создании цикла романист руководствовался несколько иными соображениями, чем его коллега Мартьянов. Для Свержина на первом месте стоит остродинамичный авантюрный сюжет, а не правдивое и точное отражение эпохи во всех её проявлениях. Отсюда и иные принципы обращения с источниками и историческими фактами и реалиями. В книгах о сотрудниках Института экспериментальной истории почти нет подробных и пространных авторских отступлений, в которых характеризуются быт и нравы, расклад политических сил в Европе XII в. В этом плане Свержин развивает скорее не вальтер-скоттовские традиции, а следует принципам, выработанным русским историческим романом еще в 30-е годы XIX в. В частности, он использует прием «шифровки» текста, введенный Загоскиным и Пушкиным.

Этот прием, по словам А. М. Пескова, заключался в том, что автор конкретные сведения о тех или иных событиях давал непосредственно в диалогах персонажей. «Предполагалось, что эти немногие факты должны наслаиваться на те знания об эпохе, которыми располагал читатель. Собственно исторические справки вообще занимают немного места в романе «...». Более же конкретные исторические сведения вводятся попутно, по мере развертывания действия, а также в разговорах персонажей. Этого требовали условия жанра, представляющие историю «в лицах» и «домашним образом» [152, 291]. Беседу ведут герои произведения, оперируя своими собственными знаниями и сведениями об эпохе и текущем моменте. Искушенный читатель, таким образом, как бы вовлекается в ход событий, являясь соучастником диалога. Создается особая, доверительная атмосфера.

Правда, Свержину не всегда удается выдержать повествование в этой тональности. Романист отчетливо представляет, что далеко не каждый из читателей его книг сведущ в тонкостях европейской истории XII в. Поэтому в диалогах героев встречаются довольно обширные пересказы исторических источников, рассчитанные, в первую очередь, на читателя. Поскольку уже сам уровень подготовки темпонавтов к той или иной операции предполагает отличное знание ими реалий той эпохи, в которой им предстоит действовать. Таков, например, диалог между Вальдаром Камдилом и Сергеем Лисовским в «Ищущем битву», где дана характеристика Оттона Лейтонбурга и его политики.

Чаще же всего для воссоздания местного колорита Свержин использует введение вещной терминологии, прибегая при этом к приему, также идущему от традиций русского исторического романа XIX в. Это авторские примечания к собственному тексту. «В комментариях к тексту, – справедливо указывает А. М. Песков, – помимо объяснения малоупотребительных, иноязычных и т. п. слов, автор пояснял свой замысел, давал этнографические, исторические, географические, литературные справки. Примечания в это время служили своеобразным «переводом» с языка художественного на «нехудожественный» язык ежедневного быта» [152, 306]. Большинство примечаний, как правило, приводилось по ходу повествования, под строкой. В некоторых случаях автор мог давать отдельные комментарии в конце текста. Свержин использует преимущественно подстрочные примечания. Например: «Только сгусток запекшейся крови да маленький след указывали на место смертельного удара флоренса». «Флоренс, – поясняет автор, – флорентийский стилет, имеющий в сечении вид вогнутого ромба» [171, 87]. Или: «Для Рагнарека!», где «Рагнарек – по скандинавской мифологии, последняя битва, в которой асы и герои будут сражаться против великанов и воинства хель. Практически все они, кроме молодых асов, погибнут» [171, 286].

Используя те или иные исторические источники, романист почти всегда подвергает их частичной или полной переработке. За редкими исключениями, в текстах Свержина нет прямых заимствований из источников, как это мы могли видеть на примере книг Мартьянова. Почти единственным случаем такой «раскавыченной цитаты» является описание в романе «Ищущий битву» рыцарского турнира в Трифеле, взятое из «Лекций по геральдике» Ю. Арсеньева.

Книгам Свержина, впрочем, можно предъявить серьезный упрек в излишней модернизации речи героев и незнании ими правил поведения в данной конкретной эпохе. И Вальдар Камдил, и, в большей степени, Сергей Лисовский используют в диалогах не только друг с другом, но и при общении со средневековыми людьми сленг конца ХХ в., слова, обороты и конструкции, явно непонятные жителю Европы XII в. И ведут они себя подобно мушкетерам Дюма, а не средневековым рыцарям. Вспомним, как Мартьянов подчеркивает несовпадение Сергея Казакова с общепринятыми нормами, что сразу же дает повод Элеоноре Аквитанской и графу де Фуа заподозрить в герое «чужого». Сотрудников же Института Экспериментальной Истории такие «мелочи» явно не беспокоят, что иногда приводит к драматическим последствиям. Так, придворный маг Оттона Лейтонбурга Инельмо подозревает в Камдиле выходца из другого мира, что едва не приводит к провалу всю миссию темпонавтов.

В ряде случаев Свержин небрежно обращается и с историческими событиями и персонажами, впадает в анахронизмы, что можно отнести не только на счет «альтернативности» мира, созданного воображением писателя. В принципе, «альтернативность» параллельного мира в трилогии Свержина относительна. Он старается как можно точнее следовать канве нашей, земной истории. Миссия хрондесанта заключается не в том, чтобы безнаказанно экспериментировать с историей, как это может быть понято из названия Института. Нет, как и у Пола Андерсона в «Патруле времен», путешественники во времени озабочены проблемой сохранения основного русла реки Хронос в незыблемом состоянии. Это необходимо для «стабилизации ноосистем, фокусирования цивилизационных процессов этногенеза» [171, 20], как гласит «хроно-полиорбическая теория цивилизации» [171, 21]. То есть, параллельные цивилизации переплетены, взаимосвязаны. Искривление исторической оси в одном мире неминуемо отзовется резкими катаклизмами и потрясениями во всех остальных параллельных мирах. Отталкиваясь от этого постулата и творит свою «альтернативную историю» Свержин.

Основная канва исторических событий романистом соблюдается. Изменена лишь их трактовка, вскрываются «истинные» пружины и механизмы, двигавшие историю. В этом плане «альтернативно-исторические» романы Свержина сближаются с «криптоисторией». Разница между ними лишь в том, что действие «криптоисторических» произведений происходит на реальной Земле. Благодаря такому подходу, роль исторических личностей в книгах фантаста оказывается не то, что второстепенной (как у Вальтер Скотта и его последователей), а намеренно приниженной. Оттон III, Ричард Львиное Сердце, принц Джон (затем король Иоанн Безземельный) оказываются марионетками в руках Вальдара Камдила и его соратников. Писатель отказывает им в самостоятельности, унижает их. Особенно карикатурен принц Джон.

Больше небрежностей можно найти в описании мелких событий и второстепенных исторических персонажей. Так, автор неоднократно упоминает короля Иерусалимского Конрада Монферратского как активного участника политической жизни тогдашней Европы. Между тем, этот деятель истории был убит заговорщиками 28 апреля 1192 г., т. е. за несколько лет до описываемых в трилогии событий. Именно убийство Конрада Монферратского было одним из главных пунктов обвинения, предъявленного Ричарду Львиное Сердце на суде, состоявшемся по указке императора Генриха. Одним из персонажей романов «Ищущий битву» и «Закон Единорога» является «канцлер Англии» Бертран Лоншан. Но, как говорилось выше, Лоншана звали Уильям, и к моменту пленения Ричарда Леопольдом Австрийским он уже был отстранен от управления государством. «Он был высок, – описывает Лоншана Свержин, – и необъятен, как соборный колокол. Несмотря на это, а также на смиренное монашеское одеяние, он непринужденно гарцевал на своем гнедом жеребце, который в сочетании с ним отнюдь не казался тяжеловесным» [171, 98]. Сопоставление этого портрета с реальным описанием внешности канцлера-карлика наглядно демонстрирует упущения писателя.

На наш взгляд, как мы это уже неоднократно подчеркивали выше, судить об историко-фантастических книгах по меркам исторических романов нельзя. Автор «альтернативной истории», за редкими исключениями, не ставит себе задачей точно следовать историческим фактам. Наоборот, суть «альтернативной истории» как раз и заключается в так называемом контрфактическом моделировании («а что было бы, если бы»). Однако наиболее серьезные мастера жанра никогда не позволяют себе шутить и амикошонствовать с историей, как мы это видим на примере романов Свержина. Их контрфактические модели максимально приближены к реальной истории, отличаясь от неё лишь незначительными фактами, в конце концов, приводящими к глобальным изменениям будущего. И все же чувство меры изменяет иногда даже крупным и признанным писателям. Так произошло с Киром Булычевым в романе «Штурм Дюльбера».

В этом произведении романист предлагает свой, альтернативный вариант 1917 года. Его отличие от «реального» заключено в двух предпосылках:

– Ленин, не дождавшись специально приготовленного для этих целей германскими спецслужбами пломбированного вагона, решается ехать в Россию через Германию по фальшивому шведскому паспорту, в результате чего попадает в контрразведку и не успевает вовремя прибыть в Петроград. Революция лишается своего будущего лидера.

– На заседании Севастопольского совета один из героев романа (прапорщик Коля Беккер) вовремя осаживает крикуна-демагога, чем помогает адмиралу Колчаку овладеть ситуацией и на время «притушить» страсти в Крыму и на флоте. Колчаку удается совершить контрреволюционный переворот.

Оба эти случая абсолютно реальны и отмечены в исторической литературе. Поэтому альтернативность вполне допустима, хотя в первом случае германская контрразведка в её булычевском варианте оказалась излишне, не по-немецки, нерасторопной.

Итог: в Петрограде большевики остаются без вождя. В результате (об этом в романе не сказано, но это очевидно) побеждает умеренная линия Каменева-Сталина, направленная на объединение с меньшевиками и сотрудничество с Временным правительством. А тем временем вице-адмирал Александр Колчак задумывает и воплощает в жизнь монархический заговор, имеющий две конечные цели:

– захват Стамбула и победа в войне;

– свержение Временного правительства и реставрация монархии с регентством Марии Федоровны, матери Николая II.

Если предположение того, что Колчак становится заговорщиком, считает А. В. Шмалько, вполне допустимо, так как в ноябре 1918 он проделал нечто подобное в Омске, то монархические симпатии адмирала вызывают сомнения. «Ни одно из сохранившихся его высказываний не свидетельствует об этом (что, между прочим, упомянуто и в романе). В дальнейшем Колчака окружали либо правые эсеры (премьер Вологодский), либо кадеты (премьер Пепеляев, его брат – генерал Пепеляев). Разгуляй-головы, типа Красильникова, которые привели адмирала к власти в Омске, существовали вообще вне политики. А вот истинные монархисты были против Колчака, даже создали некую тайную организацию по борьбе с Верховным Правителем, ориентируясь на личности типа генерала Иванова-Ринова. Между прочим, в реальной истории Колчак, приехав в Петроград, отправился за благословением к Георгию Плеханову. Даже перед расстрелом, отвечая на вопросы комиссии Политцентра, адмирал высказывался о монархии отрицательно» [206, 20].

Можно предположить, что в мае 1917-го Колчак еще не изжил свои прежние иллюзии. И что же? Он договаривается с великими князьями и императрицей, пребывающими в Крыму в имении Дюльбер, спасает их от ареста, переводит на борт флагмана – и атакует Стамбул. Автор, справедливо полагает А. В. Шмалько, «сгущает» действие. Реально опасность для великих князей в Дюльбере наступила не в мае, а значительно позднее. Страшный бой у Дюльбера в мае не понадобился бы. Но – роман есть роман. Можно лишь отметить, что освобождение Романовых в варианте Кира Булычева произошло совершенно безграмотно, с громадным риском для их жизни. Сие очень похоже, когда моряк берется за сухопутную операцию. Но контрразведка (полковник Беренц) куда смотрела? Для сравнения: в ноябре 1917-го Корнилов и его подельщики были освобождены из Быховской тюрьмы – красиво и без единого выстрела» [206, 20].

Более всего несообразностей можно найти в описании штурма и захвата Колчаком турецкой столицы. Так, трудно допустить, чтобы германская разведка могла пропустить рейд русского флота к Стамбулу. Почти невероятен мгновенный захват этой твердыни, которую английский флот (гораздо более мощный, чем колчаковский) осаждал несколько месяцев, но так и не смог покорить. Взятие Стамбула привело к быстрому крушению Османской империи и выходу ее из войны. Однако в реальной истории (1920–1922 годы) даже после оккупации столицы армия Кемаля не только держалась, но еще и сумела победить, причем на всех фронтах (армянском и греческом).

Дальнейшие события еще более фантастичны. Крушение Турции приводит к развалу Австро-Венгрии и капитуляции Германии в июне 1917 года. Подобное развитие событий было невозможным. «Реальная опасность в этом случае грозила разве что Болгарии – еще одному союзнику Германии и Турции. Но почему должна была рассыпаться Австро-Венгрия? Все упомянутые автором восстания (чехов, поляков и т. д.) стали возможны в нашей истории после капитуляции Карла Габсбурга. Да и восстаний не было, австрийская администрация мирно передавала власть на местах через особые Ликвидационные комиссии. Силы Пилсудского и чехов были настолько мизерны, что их бы раздавили очень быстро. Между прочим, упомянутую в романе Галицию поляки едва ли смогли быстро присоединить. Там ждали своего часа украинские националисты, которые в реальной истории захватили Львов и создали свое государство (ЗУНР), воевавшее с братьями-поляками более полугода» [206, 21].

И, наконец, Германия. Кайзер признал поражения (в ноябре 1918-го) после тотальных неудач на фронтах и революции в самой империи. В мае же 1917 г. позиции у немцев были еще весьма сильные. Их дивизии стояли на Балканах (одно это не дало бы Австрии быстро развалиться), в Бельгии, во Франции. Конечно, рано или поздно Германия признала бы поражение, но чтобы уже в начале июня? Следует напомнить, что даже после страшной битвы в Шампани, когда все стало ясно, прошло еще четыре месяца, прежде чем в Германии разразилась катастрофа.

Захват Стамбула взбунтовавшимся флотом приводит к быстрому падению Временного правительства и реставрации монархии в России. Однако подобное развитие событий было бы возможно в случае поддержки колчаковского мятежа всеми вооруженными силами. Но позиции Временного правительства были в это время очень прочными. В лучшем случае Колчака поддержали бы отдельные генералы. К тому же весной 1917 года в России царило всеобщее неприятие монархии. Ни о какой быстрой её реставрации и речи быть не могло. Выступление Колчака, скорее всего, лишь сплотило бы все революционные силы вокруг Временного правительства, которое быстро подавило бы разрозненные восстания.

Таким образом, альтернативный вариант Кира Булычева абсолютно невероятен, что признает и сам автор, указывая в финале романа на химеричность данного ответвления реки Хронос.

Вместе с тем нельзя не признать, что эпический цикл Кира Булычева «Река Хронос» – произведение очень серьезное. По своей поэтике оно приближается к историческому роману. Видно глубокое проникновение автора в воссоздаваемую эпоху, его серьезная работа с первоисточниками. Среди таковых, в первую очередь, следует назвать мемуары и записки непосредственных участников событий, о которых упоминается в романах, составляющих цикл. Так, видно знакомство Булычева с воспоминаниями Феликса Юсупова, В. М. Пуришкевича, В. Шульгина, великого князя Александра Михайловича, в части, касающейся обстоятельств гибели Григория Распутина («Штурм Дюльбера»). Читал Кир Булычев и воспоминания и свидетельства русских революционеров, что помогло писателю при создании сюжетной линии, связанной с В. И. Лениным и его соратниками. Очевидно и использование романистом периодики 1914–1919 годов. Для придания тексту большей достоверности, подобия документальности Булычев время от времени вводит в ткань повествования цитаты из хроники текущих событий, зафиксированной в газетах предоктябрьской поры. Иногда эти цитаты подлинные, порой же фантаст сам придумывает их, стилизуясь под источник.

И все же «Река Хронос» – не исторический, а фантастический роман, притом относящийся к типу «альтернативная история». Это видно из того, как автор подает исторические факты. Для него не важна фактография, показ всех перипетий, связанных с каким-либо событием прошлого, воссоздание во всей полноте характеров исторических деятелей и т. п. Все это, выражаясь словами В. Д. Оскоцкого – «лишь отправное начало поиска». Писатель «не просто восстанавливает, воскрешает историческую реальность, но художнически творит, пересоздает ее и даже тогда, когда делает это в формах самой жизни, избегая очевидных приемов и средств условного изображения, интенсивная работа воображения и фантазии, домысла и вымысла в его сознании все равно не прекращается» [146, 17]. Например, если сравнить описание антираспутинского заговора в «Штурме Дюльбера» и романе В. С. Пикуля «Нечистая сила», то становится очевидной разница подходов фантаста и исторического романиста.

И Пикуль, и Булычев пользовались одними и теми же документальными источниками. Однако первый описывает заговор гораздо более полно, во всех подробностях. У него нет одного центрального персонажа, глазами которого видятся события. И Юсупов, и Пуришкевич, и Распутин, и великий князь Дмитрий Павлович показаны в равной мере обстоятельно. Картина заговора у Пикуля многогранна, полифонична. Для Булычева все это лишь проходной эпизод, позволяющий проиллюстрировать определенную мысль и тезис: «Убийство Распутина ничего не дало – ни убийцам, ни врагам, ни сторонникам старца. Может быть, даже ускорило распад России, ибо показало еще раз бессилие царской власти, неспособной защитить своих друзей и наказать врагов» [29, 95]. В центре событий находится один образ – Феликса Юсупова. Все происходящее показано через его восприятие, что не позволяет сравнить противоположные точки зрения. Рассказ Булычева об убийстве Григория Распутина сух и схематичен, лишен занимательных подробностей, как это можно видеть в «Нечистой силе». Образы персонажей российской истории проработаны неравномерно. Более или менее разносторонне показаны только Юсупов и Распутин. Автор почти не пытается сместить акценты в оценках своих героев, дать свое видение их места в истории. Он только расширяет круг участников заговора, введя в него вымышленный персонаж – путешественника во времени Теодора, который еще в 1914 году предсказал Юсупову его грядущую миссию «освободителя России от тирана».

Несколько по-иному выписаны те исторические образы, к которым автор по каким-либо соображениям питает симпатию или антипатию. Здесь отчетливо проявилась авторская позиция, являющаяся одним из ведущих начал в произведениях «альтернативной истории» в целом. Наиболее яркий пример – образ Ленина. Он дан в нарочито иронично-шаржевой манере. Булычев использует широко известный, но тщательно замалчивавшийся советскими историками эпизод с возвращением вождя большевиков в Россию после Февральской революции 1917 года для реконструкции «подлинного», с его точки зрения, характера этой личности. Не случайно в романах даны два варианта этого возвращения: неудачный (альтернативный) в «Штурме Дюльбера» и удачный (в полном соответствии с подлинной историей) в «Возвращении из Трапезунда». Оба эпизода дополняют друг друга.

Ленин у Булычева – фигура крайне неприятная, вызывающая брезгливость. «Человеческой привязанности к нему, – замечает автор, – не испытывал почти никто, потому что трудно привязаться к человеку, который не только может, но и готов пожертвовать любой привязанностью ради власти» [29, 234]. Владимир Ульянов, как его изобразил фантаст, циничен и беспринципен. Все своё окружение он воспринимает как части механизма, предназначенного для вознесения вождя на вершину власти. Это эгоист в высшей степени. Характерны в этом плане размышления булычевского Ленина о Крупской: «Он думал о том, что с годами Надежда стала его «alter ego», она произносит вслух те его мысли, которые он не смеет или не хочет произнести сам. И она, конечно, не сможет жить без него. Если с ним что-то случится, она тут же умрет, тут же... ему стало жалко Надежду, как будто смерть, о которой он рассуждал, относилась вовсе не к нему» [29, 233]. Комизм этих размышлений очевиден читателю, знающему из истории, что Крупская благополучно пережила своего супруга на целых пятнадцать лет. Или картина приезда Ленина в Россию в романе «Возвращение из Трапезунда» и его знаменитого выступления на броневике. Владимир Ильич оттесняет в сторону более известных и популярных деятелей революционной эмиграции (Мартова), чтобы выступить перед народом самому. «Это было совершенно не по-товарищески по отношению к Чхеидзе, который поздно вечером, не жалея своего времени, приехал встречать эмигрантов, это было не по-товарищески по отношению к остальным эмигрантам, не менее известным в народе, чем Ульянов. Но пора женевских и цюрихских дискуссий кончилась. «...» Владимир Ильич только отмахнулся от них. Все они – друзья, родственники, близкие люди – оставались еще во вчерашнем дне – в эмиграции, в пути, в теоретических дебатах. Лишь Ленин увидел в темной, уставшей от ожидания, но ждущей все же толпе ту силу, которую только он может схватить и держать в кулаке, – тогда он непобедим. Разожмешь кулак на минуту – она вырвется и сожрет тебя. И это понимание, это чувство толпы делало его сильнее всех, кто окружал или противостоял ему» [30, 15, 16]. Анализ образа Ленина у Булычева показывает, что автор пытается исследовать эту личность всесторонне. Авторский подход к её воссозданию, по нашему мнению, отчасти напоминает те приемы, которыми пользовался Л. Толстой при изображении Наполеона в «Войне и мире».

Критическое отношение к фигуре вождя Октябрьской революции вообще характерно для русских фантастических романов «альтернативной истории» 90-х годов ХХ века. Точно так же, как и Булычев, показал Ленина В. Звягинцев в романе «Разведка боем» из цикла «Одиссей покидает Итаку». «Альтернативного» Ленина изобразил В. Рыбаков в романе «Гравилет «Цесаревич»: «И вот он взял те формулы учения (Карла Маркса. – Е. П., И. Ч.), что не несли в себе ни проскрипций, с которых еще во времена оны начинал в Риме каждый очередной император, ни розового бреда об основанном на совместном владении грядущем справедливом устройстве, выдернул оттуда длинную, как ленточный червь, цепь предназначенных стать общими рельсов, кранов, плугов, котлов, шатунов и кривошипов и заменил их душой» [164, 94].

В данном случае как нельзя более наглядно проявилась оппозиция между образом историческим и художественным, о которой писал А. В. Гулыга в книге «Эстетика истории». Исторический образ, отмечал он, «всегда непосредственно связан с реальным событием. В этом его отличие от образа художественного, представляющего собой отражение жизни, но зачастую трансформированное, сгущенное и заостренное творческим воображением писателя. В историческом образе вымысел совершенно исключен, фантазия в творчестве историка играет вспомогательную роль... Писатель создает типические образы, историк ищет их» [79, 66]. Исторический образ реален, но «без претензий на чувственную иллюзорность. Он в то же время интеллектуален, но без нарушения границ достоверного. Историк заставляет видеть события, но только так, чтобы читатель не забывал о том расстоянии, которое отделяет его от них. Историк заставляет думать, оперируя лишь реальными, неискаженными фактами. Гротеск на его страницах появляется в том случае, когда он порожден действительностью. Самое большее, что может себе позволить автор, – это ирония... Исторический образ должен быть по возможности однозначен. Многовариантность истолкования возникает как следствие недостатка источников, несовершенства их обработки, полярных социально-политических концепций» [79, 68]. Романам же «альтернативной истории», как мы это видели на приведенных выше примерах, присуща именно многовариантность истолкования исторических образов.

Так, например, поступает со своими историческими персонажами Звягинцев. В его эпопее помимо Ленина выведены образы и многих других деятелей прошлого: Троцкого, Сталина, Дзержинского, Менжинского, Агранова, Рычагова, Врангеля, Берия, Ежова. Некоторые из них появляются в альтернативных реальностях и при этом ведут себя по-разному. Таков Сталин в романах «Одиссей покидает Итаку», «Бои местного значения» и «Разведка боем». Если во втором – это традиционный для постперестроечных историко-публицистических исследований тиран и деспот, то в третьем показан Сталин, не сумевший реализовать свои планы по причине захвата власти Троцким. Он здесь крупный партийный функционер, недовольный перераспределением постов в руководстве страной, произошедшим после скоропостижной кончины Ленина. Сталин постоянно интригует, устраивает всевозможные заговоры против Троцкого. Но благодаря бдительности пришельцев из будущего, на историческом опыте знающих, что может случиться после прихода Кобы к власти, шансов на захват её у Иосифа Виссарионовича нет.

Иначе обстоит дело в романе «Одиссей покидает Итаку». Сталин здесь выступает в роли репликанта-носителя матрицы сознания путешественника во времени. Личность темпонавта временно подавляет сталинскую натуру. От «вождя всех народов» остается лишь внешняя оболочка, маска, позволяющая хрондесантнику «переиграть» исторические события, предшествовавшие началу Великой Отечественной войны, подготовить СССР к более успешному ведению кампании. И все же сознание Сталина даже в подавленном состоянии продолжает сопротивляться. Это действительно сильная личность, подчеркивает автор, соглашаясь с позицией тех людей, которые считают наследника Ленина отнюдь не случайной фигурой, сумевшей около тридцати лет удерживаться на вершине власти в Советском Союзе.

В «Разведке боем», «Вихрях Валгаллы» и «Андреевском братстве» Звягинцев последовательно реализовал контрфактическую модель, вызывавшую ожесточенные споры у историков эпохи перестройки. А что было бы, задавались вопросом они, если бы к власти в СССР после смерти Ленина пришел не Сталин, а Троцкий? Многие приходили к выводу, что разница была бы незначительной. И Сталин, и Троцкий принадлежали к когорте революционеров экстремистско-тоталитарного характера. Именно Троцкий создал в стране первые концентрационные лагеря. Однако все модели основывались на том, что смена власти произошла в 1924 г., когда уже закончилась гражданская война и был создан СССР. Звягинцев же берет за основу своей модели ситуацию, сложившуюся в России в 1920 г., когда наступило временное равновесие между силами большевиков и их противников. И Троцкий, и прочие лидеры большевиков были еще не такими, как после 1924 г.

Лев Давыдович оказывается способным идти на компромиссы. «Со свойственной ему мудростью и решительностью, а также опираясь на творчески переосмысленные идеи основоположников, товарищ Троцкий в первые же дни своего правления сделал невозможное. Он сумел сохранить нерушимое единство партии и уже готового впасть в смуту народа, начал переговоры с правительством юга России о заключении почетного харьковского мира, разработал и стал железной рукой проводить в жизнь новую экономическую политику, опубликовал Октябрьские тезисы о возможности мирного сосуществования двух политических и экономических систем на территории одной, отдельно взятой (за горло!) страны, и это не считая ряда менее исторических, но не менее оригинальных и эффектных акций» [94, 25]. Как видим, и здесь проявилась многовариантность толкования исторического образа, социально-политические пристрастия автора. Изложение «исторических» фактов дается в ернической, как заметил сам автор, манере. Такое было бы невозможно ни в собственно историческом исследовании, ни в реалистическом историческом романе.

В историко-фантастических романах Звягинцева, как и у В. Свержина, вымышленные герои подавляют подлинных персонажей истории. Как пришельцы из будущего, они умнее и вооружены передовой технологией. Однако у них отсутствуют этические нормы, присущие аналогичным героям из русских фантастических романов 60–70-х годов ХХ в., например, персонажам братьев Стругацких. Их обращение с историей бесцеремонно. Темпонавты Звягинцева полагают, что лишь они владеют истиной в последней инстанции и, будучи в принципе людьми субъективно честными и порядочными, тем самым обеспечивают себе право решать, какой исторический путь должна проделать Россия. Нужно все устроить, уберечь родину от грядущих потрясений, а затем удалиться от дел. Таким образом, Звягинцев поддерживает идею прогрессорства, распространенную в российской фантастике последних десятилетий ХХ в.

При воспроизведении coleur locale Звягинцев использует традиционные приемы, выработанные еще Вальтер Скоттом. Это, прежде всего, пространные исторические справки, характеризующие социально-политическое и экономическое состояние описываемой эпохи и представляющие собой частично переработанные материалы, почерпнутые из источников. Круг последних ограничивается многотомными «Историей гражданской войны» и «Историей Великой Отечественной войны», несколькими исследованиями, опубликованными в годы перестройки (например, работой Некрича «22 июня 1941 года»), а также художественно-публицистическими сочинениями К. Симонова.

Книги Симонова стали для Звягинцева неоценимым источником, откуда писатель взял множество мелких деталей, касающихся быта и психологии советских людей конца 30-х – начала 40-х годов ХХ в. Именно деталь становится тем основополагающим стержнем, на котором основывает фантаст реконструкцию ушедших эпох. То он акцентирует внимание на особенностях фенотипа (внешних данных) населения. То на обстановке типичной советской квартиры: «С длинным и широким, как пульмановский вагон, коридором, огромными проходными комнатами, двадцатиметровой кухней и мебелью, которую тогдашний человек со вкусом и деньгами мог за бесценок приобрести в так называемых «магазинах случайных вещей». Эвфемизм для обозначения имущества, изъятого у «врагов народа». Павловская гостиная, кабинет в стиле одного из «Луев», по выражению Маяковского, много резного дуба и палисандра, кресла и диван, обтянутые мягким сафьяном, башенные часы и готический буфет в столовой» [89, 456]. Или на особенностях передвижения человека по ночному городу: «В то время, хоть и считался каждый второй потенциальным врагом народа, до мысли разоружить комсостав армии никто не успел додуматься, и вообще пистолеты имели почти все, и военные, и партийные, и даже хозяйственные работники. Редактор с легкостью, немыслимой в последующие времена, предложил на выбор маленький маузер или «коровин». Алексей выбрал «коровина», который был полегче, передернул затвор и сунул пистолет в карман. Хоть и принято думать, что до войны порядка было больше, но профессиональная преступность процветала вполне официально, и встреча с грабителями в два часа ночи не исключалась. Зато и стрелять в них каждый, располагающий оружием, имел полное право. Без каких-либо последствий» [89, 460–461].

В некоторых романах «альтернативной истории» авторы для воссоздания местного колорита пользуются не выписками из исторических источников, а иными приемами. Так, А. Валентинов, М. и С. Дяченко и Г. Л. Олди в романе «Рубеж», чтобы изобразить альтернативную Украину XVIII в., широко используют литературные реминисценции и фольклор. В результате у них получился удивительный и странный мир. «Писатели, – справедливо замечает Михаил Назаренко, – обошлись с родиной совершенно по-гоголевски: пересоздали ее. «...» Если не прибегать к каббалистической терминологии и не рассуждать о сходстве и различиях между смежными Сосудами (так называются в «Рубеже» параллельные миры. – Е. П., И. Ч.), можно сказать только одно: авторы играют в гоголевский миф, а в нем эпохи совмещаются не менее причудливо. Герои «Ночи перед Рождеством» (екатерининские времена), «Майской ночи» (много лет спустя), «Старосветских помещиков» (совсем недавнее прошлое), да и «Страшной ночи», и «Вия» – все они современники, все собрались вокруг вечной Диканьки и столь же вечного Миргорода. Так же и в «Рубеже»: Сковорода, Екатерина, Вакула, Рудый Панько, Котляревский и Гоголь сосуществуют, нимало не удивляясь такому соседству. Как-никак они живут не в истории, а в мифе» [133, 413–414].

Вследствие подобного подхода очень трудно определить эпоху, в которую происходит действие романа. «Смотрим, чем вооружены герои романа, – пишет С. Логинов, – фузеи, гарматы, булдымки какие-то – и беглый московский стрелец фигурирует среди действующих лиц – всё указывает на допетровскую эпоху. И вдруг упоминание, что совсем недавно в Европе взлетел первый монгольфьер. А это событие, как сейчас помню, произошло 21 ноября 1783 года, когда не только старой, но и новой Запорожской Сечи следа не оставалось» [121, 5]. Немного ниже упоминается о том, что под Полтавой был побежден Петр I. «Вот откуда стрельцы и умаление государства Российского... тогда понятненько. Одно неясно, откуда взялся град Питербурх и почему не к гетьману спешат герои получать зарубежную визу, а к императрице Екатерине? «...» Читаем и видим, что дальше начинается что-то несусветное. Братец Гримм-старший, который родился два года спустя после полёта братцев Монгольфье, вовсю собирает украинский фольклор. А затем и вовсе появляется с детства знакомый пасичник Рудый Панько, поминая некоего щелкопера, который его, пасичника, байки на великоросской мове тиснул, а теперь, надевши «Шинель», гуляет по «Невскому проспекту» [121, 6].

Сами соавторы в одном из интернетовских интервью указывают, что действие их романа происходит в 1796 г. Впрочем, это справедливо лишь применительно к «украинским» страницам «Рубежа». В остальном книга эта относится к той разновидности фантастического романа, который получил название фэнтези.

Большая часть украинского материала написана А. Валентиновым – профессиональным историком, специалистом в области прошлого Украины. По его собственному признанию, писатель пользовался ограниченным кругом источников. Главным была «Энеида» Котляревского с комментариями, сочинения Гоголя, «Описание Харьковского наместничества» и статья Н. Горбаня «Разбойник Мацапура», опубликованная в 1927 г. Отталкиваясь от первоисточников, Валентинов и его соавторы воссоздают не реально-историческую, а фольклорно-сказочную Украину, как это сделал в свое время А. Ильченко в романе «Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица». «Смешивая реальность и фантастику, – пишет о книге Ильченко В. Д. Оскоцкий, – бывальщину и предание, каждая глава – «песня» этого романа соединяет в своем образном строе, казалось бы, несовместимое: поэтику фольклорного сказа, народного юмора, авантюрной, приключенческой и бессюжетной, лирической прозы, стародавней легенды и... современной публицистики» [146, 274]. Так и в «Рубеже», авторы которого развивают традиции украинской «химерной» прозы. В романе можно встретить упырей, колдунов, оборотней, чертей, чернокнижников.

Одним из самых колоритных образов романа является пан Мацапура-Коложанский – смесь Дракулы и Синей Бороды. Реальным прототипом для него послужил украинский разбойник XVIII века Павел Мацапура, упоминающийся в статье Горбаня. Валентинов полностью переработал и переосмыслил первоисточник. Романист, пользуясь выражением М. Шагинян, «расколдовывает, размаскировывает» документ, который, по мнению писательницы, «должен помогать автору в создании атмосферы, настроения, направленья эпохи, должен стать строительным материалом сюжета, а для этого надо поставить документ на ребро». Герой статьи Горбаня – выходец из народа. Свои жуткие деяния (убийства, людоедство) он совершал в силу сложившихся обстоятельств, а не от скуки или по какому-то расчету. Мацапура-Коложанский, принадлежащий к высшему сословию, – колдун и чернокнижник. Убийства и насилие, совершаемые им, а также вурдалачество, ворожба являются следствием его «опытов» по перемещению из одной реальности в другую. Пан Станислав продал душу дьяволу. По сути, он уже не человек, а сверхъестественное существо, заключенное в человеческой оболочке. Мацапура-Коложанский напоминает гоголевских Басаврюка из «Вечера накануне Ивана Купала» и колдуна из «Страшной мести». Этот персонаж скорее литературен, нежели историчен. Валентинов избавляет читателя от ужасных и натуралистически-жутких подробностей первоисточника.

Еще один полуисторический образ «Рубежа» – рав Элиша, созданный воображением Г. Л. Олди. Прототипом для него послужил известный средневековый каббалист Элиша бен-Абуя, считавшийся между каббалистами еретиком, отступником и прозванный ими за это «Чужой». Материалы о нем были почерпнуты из книги Филиппа Берга «Введение в Каббалу», а также из сочинений Умберто Эко. Олди, как и Валентинов, переосмысливают этот исторический тип и создают художественный образ, выполняющий в «Рубеже» функции едва ли не самого Саваофа, который в книге фактически отсутствует. Рав Элиша воплощает дух Каббалы, однако не традиционной, а, так сказать, «с человеческим лицом». Как и в реальной истории, старый каббалист выступает в роли учителя, наставника молодежи. Он помогает блудному Малаху осмыслить пройденный путь, понять свое предназначение.

В основном же в «Рубеже» больше нет реальных исторических лиц, если не считать Екатерину II и Григория Потемкина, эпизодически появляющихся во второй книге романа. Однако эпизод этот является прямой реминисценцией из «Ночи перед Рождеством» и не несет какой-либо особой смысловой или сюжетной нагрузки. Зато, как и у Звягинцева, большое значение приобретает деталь. Авторы по всему тексту, относящемуся к альтернативной Украине, рассыпают реалии, призванные подчеркнуть временную отнесенность происходящих событий. То упоминается о том, что Федор Еноха учится в Могилянской коллегии (что является типичным анахронизмом, так как это учебное заведение еще в 1701 г. получило статус академии), а его наставником является сам Григорий Сковорода. То говорится о запуске первого воздушного шара братьями Монгольфье. Постоянно выпячиваются детали одежды, вооружения запорожцев, административного устройства Украины XVIII века. Так, важный документ должен быть заверен либо в гетьманской канцелярии, либо в полковой [57, 94–95]. Ярина Загаржецка, жалуясь на отсутствие оружия, говорит, что «рушниц справных нет, и янычарок нет. Будымки, фузеи без пружин, флинты. Какие ржавые, какие без кремней. И шабли ржавые. Гарматы есть, да только без ядер» [57, 128–129].

Итак, насколько произведения «альтернативной истории» соответствуют основным требованиям, предъявляемым к историческому роману: открытый документализм повествования, значительность действительных фактов и событий, подлинность героев, воссоздание местного колорита? Из приведенного выше материала мы видим, что эти признаки исторического жанра можно найти если не во всех русских альтернативно-исторических романах 90-х годов ХХ века, то в большей их части. За пределами представлений об историческом произведении остаются лишь те фантастические романы, в которых повествуется об альтернативном настоящем. История в них является уже некогда свершившимся фактом, приведшим к существенным изменениям реальности. В основном же писатели стараются придерживаться канонов, выработанных традиционным историческим романом, преломляя их сквозь призму фантастики, модифицируя в зависимости от авторской сверхидеи, видения того или иного исторического этапа или событий.

* * *

«Альтернативная история» является одним из двух наиболее распространенных типов романа в русской исторической фантастике 90-х годов ХХ века. В основе её лежит так называемое контрфактическое моделирование, выраженное формулой: «Что было бы, если бы». (Например, что было бы, если бы Наполеон выиграл битву при Ватерлоо?).

Причины, побудившие того или иного автора обратиться к исторической фантастике, различны. Здесь не последнюю роль играют возраст писателя, его убеждения, круг интересов. В этой связи можно условно выделить три возрастные группы: старшую (писатели пятидесяти-шестидесяти лет), среднюю (сорокалетние) и младшую (до сорока лет). Авторы старшего поколения, как правило, пытаются осмыслить весь исторический путь, пройденный Россией за последние полтора века. В их книгах наиболее ярко отразился принцип контрфактического моделирования. В произведениях сорокалетних фантастов преимущественно чувствуется неудовлетворенность результатами перестройки и последовавших за нею событий начала 90-х годов прошлого века. Этой группой созданы альтернативно-исторические произведения, действие которых происходит в наши дни после произошедшего когда-то искривления хода истории. Наконец, молодые фантасты создают книги, по своей поэтике максимально приближенные к историческому приключенческому роману в духе Вальтера Скотта или А. Дюма.

Отсюда можно вывести некую общую типологию романов «альтернативной истории». В её основу может быть положен либо географический, либо временной принцип. Согласно первому, выделяются альтернативно-исторические произведения, написанные на основе российской или зарубежной истории. По временной отнесенности происходящих в книге событий романы «альтернативной истории» разделяются на произведения об «альтернативном» прошлом и «альтернативном» настоящем.

В ряде романов предприняты попытки создать «научные» концепции «альтернативной истории», дать объяснение процессов, вызвавших появление параллельных реальностей. Диапазон мнений здесь достаточно широк: от вполне наукообразных теорий до чисто фантастических гипотез, иногда даже с налетом мистики. Тем не менее, во всех этих построениях есть нечто общее. Прежде всего, это признание теории множественности миров, возможности существования параллельных реальностей, где ход истории имеет почти одинаковую направленность. Эти параллельные миры соприкасаются и взаимно влияют друг на друга. Искривление хода истории в одном мире может вызвать глобальные катаклизмы в другом. Для устранения хроноклазмов во многих романах «альтернативной истории» существуют специальные службы, занимающиеся данными проблемами. Порой возникновению альтернативной реальности способствуют какие-либо внешние силы: либо это эксперименты ученых, либо вмешательство сверхъестественных существ (Бога или дьявола).

Одной из центральных проблем в романах «альтернативной истории» становится вопрос о «точке искривления времени», то есть том узловом моменте, когда русло истории резко сворачивает в сторону от привычного направления. Выбор её писатель-фантаст делает в зависимости от особенностей мировоззрения, социально-политических взглядов, литературных вкусов и пристрастий. Однако, при всем различии подходов авторов русских романов «альтернативной истории» к вышеупомянутой проблеме, многие произведения объединяет одно: тоска по ушедшей Империи. В меньшей мере она проявляется у писателей старшего поколения и в большей пронизывает книги сорокалетних авторов «новой волны». Несколько иначе подходят к данному вопросу представители младшей генерации российских фантастов. В их произведениях «точка искривления времени» служит отправным моментом либо для головоломных приключений героев, либо для обоснования определенных философских концепций, необходимых снова-таки для сюжетообразования.

Классический исторический роман имеет свои законы жанра: значительность освещаемых событий и фактов для истории страны, открытый документализм повествования, изображение реальных деятелей прошлого, воссоздание местного колорита. Изучение русских романов «альтернативной истории» 90-х годов ХХ века показало, что многие из фантастов стараются по возможности следовать этим требованиям. Прежде всего, в книгах, посвященных альтернативному прошлому.

Авторы, как правило, проделывают серьезную подготовительную работу по изучению воссоздаваемой эпохи, первоисточников, научной и художественной литературы. Документ по преимуществу служит лишь отправной точкой для воображения писателя, творчески переосмысливается им, «ставится на ребро». Порой же автор «альтернативной истории» строго следует источнику для придания своему тексту большей достоверности, убедительности.

Писатели-фантасты выбирают для воссоздания узловые, переломные моменты истории: гражданскую войну в России начала ХХ века и Октябрьскую революцию 1917 г., Великую Отечественную войну, III-й крестовый поход и т. п. Произведения «альтернативной истории» буквально перенаселены образами исторических деятелей, обычно находящихся в повествовании на втором плане. В книгах, по форме и содержанию максимально приближенных к историческому роману, подлинные персонажи истории реконструируются в полном соответствии с документом, источником. В большинстве же случаев фантасты приуменьшают роль исторических лиц. «Альтернативная история» становится как бы ареной для сведения счетов с теми деятелями истории, которые антипатичны автору (Ленин, Сталин, Гитлер, Иоанн Безземельный).

Местный колорит, как и в обычном историческом романе, воссоздается в альтернативно-исторических произведениях за счет введения в ткань повествования всевозможных бытовых реалий и нравоописания. Авторы описывают обычаи, одежду, вооружение, гастрономические пристрастия, верования того или иного народа на определенном этапе его исторического существования. Особое внимание уделяется детали. В некоторых романах «альтернативной истории» основным средством типизации становится фольклор.

Назад    В начало   Вперёд



Русская фантастика > ФЭНДОМ > Фантастика >
Книги | Фантасты | Статьи | Библиография | Теория | Живопись | Юмор | Фэнзины | Филателия
Русская фантастика > ФЭНДОМ >
Фантастика | Конвенты | Клубы | Фотографии | ФИДО | Интервью | Новости
Оставьте Ваши замечания, предложения, мнения!
© Фэндом.ru, Гл. редактор Юрий Зубакин 2001-2021
© Русская фантастика, Гл. редактор Дмитрий Ватолин 2001
© Дизайн Владимир Савватеев 2001
© Верстка Алексей Жабин 2001