З. И. Файнбург

ЛИЧНОСТЬ В «ПОТОКЕ ВРЕМЕНИ»...

§ 2. Личность в «потоке времени»...

Место личности в утопии

Проблема личности в научной фантастике (как и в литературной утопии вообще) – одна из самых сложных ее проблем. При каждом очередном обсуждении научно-фантастических произведений всегда находится какая-нибудь сентиментальная персона, начинающая сетовать по поводу относительной схематичности персонажей фантастики, относя это к ее «второсортной» художественности, к неумению писателя или его бесчувственности и т. п. Энергия этих сетований (начатых еще во времена Жюля Верна и Герберта Уэллса) направлена не туда, куда следует, и расходуется пока впустую, хотя есть все основания ожидать, что процесс этот так уйдет в туманную бесконечность будущего, не обогатив нас какие-либо новым результатом.

По нашему мнению, личность героя в научной фантастике, как правило, схематична, абстрактна, усреднена, типизирована, но не по злому умыслу или литературной беспомощности писателя, и не по «недохудожественности» научной фантастики, а по закону метода. «Каждому – свое», – поэтому научной фантастике и утопии в целом суждено раз за разом воспроизводить «персонификацию идей», а не типические индивидуальности вроде Растиньяка, Андрея Болконского или Григория Мелехова. Такого рода герой увел бы произведение научной фантастики или литературной утопии далеко от его целей, существенно отвлек бы внимание читателя от основной идеи, от цели самой утопии. То, что не литературное мастерство писателей тому виной, достаточно убедительно доказывает опыт, скажем, Алексея Толстого: достаточно сопоставить Вадима Рощина и Мстислава Лося, Ивана Гору и Ивана Гусева, Дашу и Аэлиту... Все они созданы рукою мастера, но каждый в своем роде.

Во всех случаях литературная утопия воспроизводит для своего читателя гипотетическую социальную ситуацию. Ситуация эта необходимо схематизирована: воображение может более или менее последовательно («менее» бывает, к сожалению, чрезвычайно часто) строить общую убедительную картину гипотетического мира, но никакого воображения не хватит на полное и подробное воспроизведение всех предметных деталей этого гипотетического мира. ⁶² Да и не только в возможностях воображения дело. Гипотетическая социальная ситуация должна быть воспроизведена в своих главных чертах, проблема же возможной вариативности такой ситуации всегда остается и останется подчиненной стороной вопроса.

Соответственно всему этому и персонаж литературной утопии всегда представляет собой тот или иной гипотетический тип личности, во-первых, в ее наиболее общих и характерных чертах, во-вторых, преимущественно в ее крайних формах, где свойства данного типа выступают наиболее отчетливо, в «чистом» виде. Индивидуализация же персонажа при этом осуществляется лишь в минимальной мере, в какой это вообще необходимо для восприятия его в качестве художественного образа. Утопия и к личности идет преимущественно от общей идеи, а не столько от прототипа, от индивидуальности. Причем так же, как трудно изобразить все детали предметного мира в литературном произведении, так же трудно и дать в нем развернутую картину психологии и внутреннего мира эмоций гипотетической личности, живущей в изображенном в этом произведении мире. ⁶³ Абстрактность личности в утопии есть не ее художественный порок, а ее специфическое для этого метода, ее необходимое с точки зрения реализуемой функции свойство. Литературная утопия всегда по своей сути должна быть выражением более общей, более абстрактной идеи, чем просто идея типичной реальной индивидуальности в реальных конкретных обстоятельствах. Абстрактные идеи реализуются в утопии не только через конкретное, но и непосредственно тоже.

Утопия исследует личность не столько в ее деятельности в социальном пространстве, сколько в ее состояниях по оси социального времени. Изменения в сущности и положении личности фиксируются утопией как смена ее состояний (а не как процесс), как развернутая характеристика гипотетических ее состояний. Личность в «потоке времени» – таков предмет литературной утопии, в том числе и в облике научной фантастики.

Пожалуй, наиболее обстоятельно исследует литературная утопия проблему взаимоотношений личности и общества. Она пытается прежде всего рассмотреть противоречие между массовостью (в смысле: многолюдности, многочисленности) современных и будущих обществ и самоценностью, потребностью в самореализации каждой отдельной личности. Литературная утопия (особенно непосредственно исследующая проблемы будущего) пытается найти ответ на вопрос о так называемой социальной формуле человеческого счастья: можно ли создать такое общество, где не только индивидуальное в судьбе, в жизненных обстоятельствах, в жизненном везении, а именно общие, именно социальные условия создавали бы эффект счастья?

В социальной структуре буржуазного общества преобладающей осью социального статуса, на которой фиксируется социальное положение тех или иных классов, групп, отдельных личностей, является «вертикаль». «Ниже-выше» – таково основное «измерение» уровня социального положения, а его местонахождение, в конечном счете, предопределяется имущественным положением, размером частной собственности. Дифференциация людей по этому внеличностному, «стоимостному» критерию приводит к тому, что возможности самореализации, самоутверждения личности оказываются в решающей степени заранее, еще до того, как она начнет функционировать в качестве самостоятельного субъекта права, предопределенными. Это обусловливает относительную узость санкционированного обществом направления самореализации личности, антагонистический конфликт предметной (вещной, стоимостной, денежной) и духовной сторон жизнедеятельности, подчинение духовной стороны жизни ее предметной стороне, трагический и неразрешимый в условиях буржуазного общества конфликт между личностью и обществом.

Консервативная буржуазная утопия, рассматривая перспективу социальных изменений, исходит при этом из абстрактного, внеисторического представления о личности. Практически это приводит к тому, что в качестве эталона человека нам предлагают типичного и традиционного буржуазного обывателя. А с его точки зрения, для его жизненного кредо всякий шаг к социализму, к обобществлению, к коллективному есть подавление его личности, лишение его индивидуальности и т. п. Если рассмотреть под углом зрения социально-утопического прогноза известные антиутопии Е. Замятина, О. Хаксли, Д. Оруэлла, то окажется, что в новом они разглядели только старое, что новое они подменили незаметно для самих себя старым и, обрушиваясь на то, что они сами изображают новым, что им самим кажется таковым, фактически сокрушают старое – свой собственный буржуазный мир, сокрушают не «нового человека», а буржуа в человеке старого, уходящего мира... Парадоксальность жанра литературной утопии обернулась здесь дурной шуткой для авторов многих произведений этого направления. Хочет сам автор литературной утопии или нет, но по логике жанра он всегда фиксирует, всегда отражает назревающие социальные изменения. Это может быть прямое и сознательное отражение нового, означающее (в личном плане для автора) присоединение к нему; это может быть отражение в кривом, искажающем зеркале, когда автор пытается противостоять новому. Однако сама природа нового при этом не может быть изменена никакой кривизной отображающего его зеркала.

Современная прогрессивная утопия Запада, при всей общей широте, разнообразии (а порой и неопределенности) мировоззренческих установок, на которых она осознанно базируется, потому в конечном счете прогрессивна в своей трактовке специфической для утопии проблемы личности будущего и личности в будущем, что исходит из представления о человеке, как мере всех вещей. Даже если логика исторического анализа выводит авторов за грани привычных и понятных им представлений в мир гипотетических явлений, кажущихся им не только непонятными, но и чужими, они остаются верны гуманизму, оценивая весь этот новый мир в целом по положению в нем человека, личности. Затрагивая эту проблему, современная прогрессивная утопия Запада прежде всего вскрывает опять-таки антигуманистическую направленность капитализма, обесценение личности в построенной им социальной системе. Наиболее известные произведения научных фантастов Запада посвящены в большей или меньшей степени этой проблеме, также тесно стыкующейся с проблемой «общества благоденствия». Достаточно сослаться на «4510 по Фаренгейту», «Марсианские хроники» и рассказы Р. Бредбери, «Операцию Венера (Торговцы космосом)» Ф. Поола и С. М. Корнблата, рассказы и повести К. Саймака, Р. Шекли, Г. Каттнера и др.

Прогрессивная литературная утопия Запада в своей верности гуманизму способна к восприятию нового, способна к постепенной эволюции в сторону научного мировоззрения. Ее методологическая слабость исходит из ее же сильной стороны: известная абстрактность ее гуманизма приводит к переоценке потенциальных возможностей самой личности в его взаимосвязях с обществом, к недооценке общих социальных изменений, общего социального прогресса, как основы прогресса самой личности. Другая ее слабость – типичная для радикальной интеллигенции – мировоззренческая утопическая иллюзия о том, что к лучшему будущему может быть проложен прямой, светлый и короткий путь.

Личность и общество в мире будущего

Утопия последовательно социалистического направления, к сожалению, далеко не полно разрабатывает эту проблему. Далеко еще не преодолена наивная тенденция прямого, упрощенного отождествления личности и общества, тенденция оставить в мире будущего только один вариант несчастливой жизни: безответную любовь. Однако в 60–70-х годах и здесь наметился существенный сдвиг (причем и тут начало было положено «Туманностью Андромеды», где сделаны первые попытки показать более сложный и противоречивый характер связи коммунистического общества и личности, чем их прямое отождествление, чем «растворение» личности в обществе).

Наиболее основательно разработана в утопии социалистического направления проблема противоположности принципов соотношения личности и общества в условиях последовательного осуществления принципов коммунистического общежития по сравнению с условиями, в которых так или иначе сохранены элементы буржуазного подхода к этой проблеме.

В качестве примера сошлемся на разработку этой проблемы в романе И. А. Ефремова «Час Быка» (1969 г.).

Идейный замысел романа недвусмысленно раскрывает сам автор в предисловии: «...Не наука и техника отдаленного будущего или странные цивилизации безмерно далеких миров сделались целью моего романа. Люди будущей Земли, выращенные многовековым существованием высшей коммунистической формы общества, контраст между ними и такими же землянами, но сформировавшимися в угнетении и тирании олигархического строя иной планеты, – вот главная цель и содержание книги» (Ефремов И. Час Быка. М.: Молодая гвардия, 1970. С. 4).

Обличаемый гипотетический мир Торманса – пожалуй, наибольшая удача И. А. Ефремова в «Часе Быка». И. А. Ефремов смог наглядно и убедительно показать, что понятие буржуазности отнюдь не сводится только к определенной форме экономического поведения. Буржуазность – это еще определенный тип сознания, соответственно заданный в отправной точке определенным типом экономических отношений. Это сознание обусловлено экономическими отношениями отнюдь не прямолинейно, и оно сохраняет инерцию своего буржуазного по сути содержания еще очень долго после существенных, коренных изменений в экономическом базисе общества. И. А. Ефремову удалось довести до ума и сердца читателя совсем не очевидный и непросто доказуемый факт, что природа таких явлений как культ личности, отношение к человеку как к средству в социальных отношениях, упоение властью над людьми, жестокость и высокомерие по отношению к ближнему и многое другое суть прямые свойства, прямые порождения буржуазного по своему типу, по своему происхождению и своему содержанию сознания, буржуазного понимания места и роли личности в обществе. Мир Торманса – это не гротескное нагромождение ужасов, порожденных авторской фантазией. Мир этот ужасен своей буржуазной обыкновенностью. Какими бы исходными благими намерениями, какими бы формальными аргументами, какими бы ложными декларациями и социальной демагогией не прикрывалась буржуазность ее носителями, ее адептами, она всегда останется ужасной и отвратительной, всегда будет несовместимой с подлинно социалистической культурой, социалистическим сознанием.

Описание личности в коммунистическом будущем осуществлено в «Часе Быка» значительно более традиционно и не без рецидивов мировоззренческого утопизма. В этом будущем не ощущается структурность социальной жизни: и личность, и общество как неразделимое целое прямо и непосредственно противостоят лишь природе. Внутренние пружины собственно социального развития (описание которых было слабым местом еще в «Туманности Андромеды») остались и здесь скрытыми от авторского взгляда. Социальные отношения как необходимая форма опосредования при взаимодействии человека и природы здесь не показаны в качестве развивающейся, совершенствующейся системы: абсолютное совершенство достигнуто раз и навсегда.

Характерное проявление утопического взгляда на личность в коммунистическом будущем видно, например, в очень заметной и существенной, но частной, детали: в изображении физического облика людей этого будущего. Все они у И. А. Ефремова ослепительно красивы.

Начнем свои возражения И. А. Ефремову с того, что понятие красоты вообще весьма относительно. Различные этнические типы и сейчас в равной мере оцениваются как «красивые», хотя в тех внешних чертах, которые являются предметом оценки, общего не так уж много. Общее – что все они люди. Можно говорить об их красоте, как об их общем свойстве, главным образом потому, что эта красота может быть сведена к гармонии как главному и общему свойству нормального физического облика человека. С позиции науки в будущем понятие «красоты» становится еще более относительным и даже условным: во все большей степени оно будет сводиться к своей первооснове – здоровью и гармоничности. При этом духовные свойства людей (на фоне общего роста их физического здоровья и развития гармоничности) должны играть все большую роль в формировании индивидуального предпочтения в отношениях между мужчиной и женщиной. Есть все основания предположить, что по своей чисто внешней привлекательности люди будущего произвели бы на наших «конкурсах красоты» не столь сногсшибательное впечатление, какое произвели в романе жительницы Земли на мужское население Торманса...

Трактовка красоты в том буквальном ключе, который мы находим у И. А. Ефремова, – очень типичное проявление рецидива мировоззренческого утопизма в восприятии будущего: будущее мыслится как настоящее, но взятое в превосходной степени одного только положительного, как идеализированное настоящее. Такой акцент на идеализацию свойственен, конечно, не одному только И. А. Ефремову и характерен в том же «Часе Быка» не только при описании женской красоты. С одной стороны, – это общая закономерность целостного восприятия будущего с точки зрения настоящего, но есть здесь, по нашему мнению, и элемент рецидива мировоззренческого утопизма.

Люди и «боги» в облике людей

В обрисовке людей коммунистического будущего в «Часе Быка», пожалуй, особенно достоверно показано их поведение относительно Торманса и тормансианцев. В их действиях и их оценках нет поучительства свысока (неуважительного по отношению и к тормансианцам, и по отношению к читателю), нет злобы. Есть только гуманное сочувствие и понимание, за которыми стоит уважение к чужой истории, уверенность в трудном, долгом, но победном пути тормансианцев к обществу высшего, коммунистического типа.

Подчеркнем, что традиция именно такой трактовки поведения людей будущего при встрече с другими «цивилизациями» укоренилась в советской социально-утопической научной фантастике. Особенной глубиной постановки этой проблемы выделяется повесть А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом» (1964 г.).

Некоторые, не слишком далекие, критики трактуют коллизии повести «Трудно быть богом» иной раз поверхностно и узко утилитарно: надо ли помогать слаборазвитым странам в их развитии и можно ли помогать? что даст реально эта помощь? как лучше помогать? и т. п. Однако такого рода аспекты – не более, чем самый частный случай той общей мировоззренческой проблемы, которая развернута в повести. Повесть эта – об управлении историей, о месте человека в истории, его роли, его возможностей в ней.

Перед нами картина общества, в котором история настолько еще разделяет «богов», знающих законы истории и понимающих ее цели (как бы мы не интерпретировали понятие этих «богов»: в буквальном ли соответствии с сюжетом, как тайных посланцев коммунистической Земли в феодально-фашистском Арканаре, или же в соответствии с законами ретроспекции и аллегории, как, скажем, организаторов и идеологов социалистической революции по отношению к вынужденно и закономерно несведущей и косной еще массе крестьян и ремесленников и т. п.), и «людские массы» темных, забитых, наполненных лишь безотчетной и мало управляемой жаждой мести и действия, но не имеющих никаких твердых научных ориентиров в утолении этой своей потребности в действии, кроме самых ближайших, самых узких и эгоистических своих интересов людей. Мировоззренческая и культурная (в самом широком смысле этого понятия) пропасть делает предельно трудным единственный выход: соединение осознанных целей у одних и способности своим массовым действием реально творить историю у других. Осознавшие исторические цели – пока еще одиночки, бессильные сразу преобразовать историю общества только одной силой своего знания. Они необходимы для движения вперед, они – ум, совесть и организующее начало этого движения, но они бессильны сразу и в корне повернуть историю только одними своими идеями без опоры на действия масс. Массы же здесь пока еще способны участвовать в революционном действии, руководствуясь скорее ненавистью к прошлому, чем ясным понимание будущего; массы еще в значительной степени в плену прежнего сознания, превращавшего их в рабов.

История, как показывают братья Стругацкие на примере многострадального Арканара, не может развертываться только как внешний по отношению к личности процесс. Она необходимо представляет собой и процесс внутреннего развития личности, процесс внутреннего освоения личностью сущности и законов изменений социального целого. Без развития нового научного мировоззрения, нового внутреннего самосознания, она, эта личность, не в состоянии последовательно воспринять в качестве своих всеобщие конечные цели социальной революции, не в состоянии отождествить их со своими личными целями и действовать в историческом процессе до конца целенаправленно и сознательно. Пока у масс нет такого самосознания, общие цели истории воспринимаются ими как нечто внешнее, исходящее от авторитета, дарованное свыше, до известной степени абстрактное, а не как свое органическое, кровное.

В повести «Трудно быть богом» столкнулись две противоположные социальные системы.

В одной из них личность выступает не более чем средством. Личности властвующие манипулируют личностями угнетенными, однако, и те и другие не ведают, что творят, и те и другие оказываются игрушками в непонятной для них стихии собственной истории, игрушками иррациональных для них закономерностей. Одни из этих личностей кажутся всевластными, – но только потому, что хотят по существу малого и жалкого. Другие – кажутся бессильными, хотя их подавляющее большинство, ибо не знают, чего им хотеть, чего добиваться. Претендующие на роль «богов» оказываются червями, низведенные до уровня червей не понимают, что только они – все вместе, в едином действии – могли бы быть подлинными «богами истории». Но они еще не знают этого и еще не могут узнать – не пришло еще время...

В другой социальной системе – личность самоцельна, личность – главная ценность и цель. Здесь нет ни «богов», ни «червей» – и быть не может, есть только подлинные, осознавшие себя и род свой, обыкновенные люди коммунизма. Люди эти кажутся темным жителям Арканара богами, но быть ими не хотят и не могут именно потому, что они выше всех иллюзорных богов: они люди! «Бог истории» – это прозревшая и организованная, осознавшая себя и смысл своей деятельности, ставшая революционной материальной силой масса. Ей, конечно, нужны вожди, лидеры – идеологи и организаторы, но люди, а не боги, умельцы и авторитеты, а не пророки и маги...

Литературная утопия в облике научной фантастики «Трудно быть богом» может быть отличным учебным пособием при изучении проблемы роли и места личности в истории. Но она является не только и не просто пособием для обучения, – она не в меньшей (если не в большей) степени является не последним средством исследования этой проблемы.

Изобилие и мотивы действия личности

Научно-технические средства достижения изобилия материальных благ уже чрезвычайно могущественны и эффективны. Однако их могущество и их эффективность являются, вместе с тем, диалектически единым целым с их потенциально опасной стороной. Опасность эта заключена не столько в побочных эффектах их позитивного технического могущества (чему, кстати, посвящены многочисленные произведения фантастов всех направлений), сколько представляет собой изнанку самой системы влияния новой техники на социальный строй жизни, на личность.

Высокая степень автоматизации производственного процесса, достигнутая на основе кибернетической техники, широкое внедрение науки в создание и управление технологическими процессами, создание автономно действующих производственных циклов и целых комплексов в итоге образуют материально-техническую основу изобилия, освобождая человека от жесткой привязанности к производственному процессу, к строго ограниченным функциям в нем, к точно отграниченному рабочему пространству и времени. Пространственное размещение рабочих мест становится все менее зафиксированным, границы рабочего и свободного времени становятся зыбкими, неопределенными. Такого рода условия труда и жизни содержат в себе потенциальную опасность развития у личности чисто потребительского отношения к жизни с системой ценностей и моралью, соответствующей растительно-потребительскому существованию. Поэтому необходимым условием последующего существования и развития общества является целенаправленное, планомерное и научное отсечение этой потенциальной опасности.

Проблема формирования каких-то новых, более высоких, чем экономические, стимулов социального развития и социальной активности личности, проблема формирования нового типа личности, ее этических представлений и норм, ее мотивационного комплекса, способов формирования нравственности, формирования человека, который в обществе не был бы аутсайдером, но не был бы и абсолютным конформистом, – это очень актуальная современная проблема. Сейчас она уже стала предметом рассмотрения «большой» науки, но очень давно является одной из излюбленных и сложнейших проблем литературной утопии.

Литературная утопия во множестве произведений достаточно убедительно доказала тупиковый, в конечном счете, характер попыток формировать личность методом манипулирования, несостоятельность достаточно еще распространенной идеи формирования в рамках общего научного типа сознания его этической стороны по методу условных рефлексов. ⁶⁴ Научное, коммунистическое по своему социальному содержанию сознание совместимо лишь с последовательным, вполне осознанным и добровольным принятием каких-то главных норм поведения в обществе, каких-то целей общественного действия в качестве своих собственных. Для этого не только личность сама по себе должна измениться, но и общество должно быть таким, чтобы стремление сознательно принять или отвергнуть те или иные конкретные его нормы и цели отвечало лучшему началу в человеке.

Изобилие материальных благ – это не конечная, абсолютная цель, а состояние существования коммунистического общества, процесс развития и движения которого будет протекать в условиях изобилия. Изобилие как цель исторически относительно; изобилие как неизбежное в будущем состояние абсолютно. И если отойдут на второй план, благодаря науке и технике, заботы о хлебе насущном, плохо ли хорошо толковавшие человечество и человека вперед от «животного» к «человеческому», то заполнить освободившееся место в помыслах и устремлениях должно что-то более высокое и не менее действенное. Иначе, что будет стимулом движения, спасением от пресыщения, застоя и гибели?

Фантастика (равно как и социальная наука) буржуазного направления пессимистически смотрит на будущее: других всеобщих стимулов для личности, кроме «фурий частного интереса», она не может себе представить. Она считает, что мир животных инстинктов, заложенный в человеке, непознаваемый и неуправляемый для него самого, определяет его социальное поведение, что человек по природе своей асоциален. Только какой-то внешней по отношению к индивиду силой можно будет, якобы, удерживать его в границах собственно социального.

Фантастика (равно как и социальная наука) коммунистического направления решает эту проблему оптимистически, обоснованно предполагая в свободе для личности в обществе будущего не анархию, а осознанную необходимость, систему самоконтроля, самоорганизации, самоуправления. Человек будущего в «Туманности Андромеды» И. Ефремова, «Магеллановом облаке» или «Солярисе» Станислава Лема, в «Возвращении» А. и Б. Стругацких даже в самых экстремальных обстоятельствах сознательно определяет и контролирует свое социальное поведение. Соблюдение элементарных социальных норм для него нисколько не менее естественно, чем его биологические свойства.

Но что же будет, если к личности в мире изобилия подойти с буржуазной меркой человека и человеческого? Если и в самом деле не поверить человеку, что он способен сам осознавать и контролировать социальную сторону своего бытия? если не поверить человеку, что социальное давно уже стало неотъемлемой частью его «я»? если не поверить человеку, что он – человек, а не животное?...

Типичным примером художественного воспроизведения и осмысления ситуации с таким «если» может служить роман Станислава Лема «Возвращение со звезд» (1961 г.). ⁶⁵

Есть определенная тенденция рассматривать «Возвращение со звезд» прежде всего как предупреждение преимущественно биологического плана: нельзя-де безнаказанно вмешиваться в биологию человеческого организма, наделенного столь сложной и высокоразвитой психикой. Однако с этим трудно согласиться. «Возвращение со звезд», как и всякое талантливое научно-фантастическое произведение, конечно, роман многоплановый. В нем нашло свое место и предупреждение об опасностях искусственного вмешательства в психофизиологию человека, и предупреждение об огромной трудности «вживания» будущих космонавтов в другое общество после длительных экспедиций с околосветовой скоростью (если оправдается гипотеза о том, что парадокс времени сам по себе ничем не грозит человеку), и т. д. и т. п. Если говорить о достижениях биологии или психофизиологии, то, собственно говоря, любое достижение человеческого разума опасно для человека: опасна иголка, опасен атомный реактор, опасно управление психофизиологическими процессами. С ростом могущества человека возрастают и опасности очередных его открытий, однако, и в обществе появляются необходимые социальные предпосылки (обобществление производства, планомерность развития, строгое социальное знание и т. п.), чтобы и иголку, и реактор, и психологию использовать по назначению: для человека, а не против человека.

Короче говоря, как бы не возникла показанная в романе социальная ситуация, она-то сама по себе прежде всего и интересна.

В мире изобилия, покоренной природы, побежденных болезней корчится в пароксизме пресыщения такое благополучное с виду, такое могущественное, но такое беспомощное человечество элоев, в котором, правда, нет морлоков, но элои сами обрекли себя на гибель... Операция «бетризации» подавила в психике человека не только агрессивность, но и творческую активность вообще, подавила импульс к неукоснительному достижению намеченных целей, способность не щадить своего тела ради устремлений духа, ради идеи, ради своих товарищей, способность духа стать, если надо, над бренным телом... Собственное физическое благополучие стало духовным идеалом, а физиология заменила идеи и эмоции. Материальные стимулы фактически сняты изобилием (хотя формально они еще есть), а новые – духовные не смогли сложиться, вызреть, обрубленные «бетризацией». В мире изобилия очутилось духовно нищее человечество. И тогда потребление материальных благ, элементарное наслаждение материальным и физическим, вместо того, чтобы быть только условием жизни, стало ее смыслом...

Хотя сам Ст. Лем нигде не произносит терминов «капитализм», «коммунизм» и, пожалуй, даже сознательно избегает каких-то социально-экономических исторических оценок по отношению к обществу в целом, хотя главный герой романа Эл Брегг улетел на «Прометее» к звездам еще из «добропорядочных» и безусловно буржуазных Соединенных Штатов, хотя общественное раскрыто в романе лишь через элементарную ячейку «он и она», перед нами безусловно материальное производство, обладающее всеми необходимыми свойствами, чтобы быть предпосылкой коммунистического общества:

Могло бы показаться, что перед нами и впрямь коммунистическое общество?.. Но нет, что-то самое нужное, самое главное отсутствует. В этом обществе нет не менее главного, чем изобилие, компонента коммунизма: нет его целей, его смысла жизни, нет стимула движения, стимула развития, нет коммунистического отношения к личности, – а потому у него нет и будущего. Перед нами мещанская, обывательская, буржуазная интерпретация изобилия, мещанский рай, блаженство поверхностных, «тепленьких» и элементарных наслаждений, уравновешенной серости и животной сытости, мир целей, низведенных почти до уровня ощущений, мир рефлекторной «нравственности» овечьего стада... Мир розовый, уютный... и страшный – страшный своей косностью, неподвижностью, расчеловечностью...

Общество гниет, распадается не потому, что оно достигло изобилия, а потому, что сама формула его существования в условиях изобилия буржуазна.

Люди здесь не доверили себе быть самими собой, не поверили сами себе, что они могут силой своего разума, своей волей подавить в себе животное, антагонистическое начало. Те проявления животного, низменного, от которых человечеству надо было уйти, порождались буржуазной социальной системой, а не органическими свойствами некоей человеческой натуры. Люди не поверили самим себе – и «бетризовали» себя, привили своим детям искусственную, биологическую, принудительную добродетель. Их запрограммировали – как роботов: ввели в них – только что не перфоленту – какую-то сыворотку, какой-то состав, «эликсир добродетели»... Мелкобуржуазное недоверие к человеку нашло в этой «бетризации» самое себя, идеальную материализацию своей сущности.

Но перед нами роман, а не социологическая схема... И по кругам этого Нового Ада, такого обманчивого, обладающего, казалось бы, всеми внешними признаками Рая, ведет нас шаг за шагом главный герой романа, хороший и простой парень, один из двух оставшихся в живых пилотов «Прометея» – космического корабля, стартовавшего к звездам еще в XXI веке и вернувшегося к Земле, благодаря парадоксу времени, через 120 земных и 10 собственных лет, – Эл Брегг.

...Сначала это просто чужой, далекий по времени, незнакомый мир... Брегг бродит по космопорту, по городу, вглядывается в людей, в окружающие его новые предметы... Потом – первое случайное знакомство в новом мире, женщина, человек... Существо, в которое он вглядывается до рези в глазах... и ничего не может понять... Она кажется непонятной Бреггу, потому что... во всем кроме элементарных индивидуальных мелочей уже давно, очень давно знакома ему, а он ждет и ищет чего-то более существенно нового, чем ткань ее одежды, название ее ремесла и несколько новых жаргонных слов... Это – олицетворение и символ нового мира, но это же – возведенная в степень «одноэтажная Америка» человеческого духа, которую Эл Брегг, как ему казалось, оставил полтора века назад...

Брегг начинает понимать, что «бетризация» – это не просто открытие или усовершенствование, но именно новое качество, стена, которая воздвиглась между старым и «новым» в самом понимании человека и человеческого, между старыми и «новыми» моральными и этическими критериями, стена между ним и той жизнью, в которую он вернулся.

В этой «новой» жизни главным ее эталоном является не ученый, не космонавт, не инженер, не учитель, а артист «реала»: по-нашему, киноактер – ибо в этом мире царят материальная сытость и духовная нищета. В нем и не может быть другого эталона: герой всегда есть воплощение реальных ценностей породившего его мира, породившего его общества. Киноактер в качестве эталона человеческого – это на определенном уровне культуры встречается и сегодня. Но сегодня актер для большей и лучшей части людей светит все же преимущественно отраженным светом: он более всего привлекателен тем, чем привлекательны его герои: ученые, космонавты, врачи, инженеры, учителя... Очень, в общем-то, нечасто он сам по себе может стать мерилом человеческого, – но и это только тогда, когда он, например, Николай Черкасов, Жерар Филип, Борис Чирков, Чарли Чаплин... Только для мещанина, для обывателя любой преуспевающий актер – самоцель: не потому, что хороши его герои, не потому, что сам он хорош, а потому, что он красив, известен и богат... Но в этом «новом» мире старый эталон мещанского бытия, сексуальный кумир мещанок ХХ века – киноактер стал всеобщим и универсальным эталоном человеческого...

Про этот «новый» мир нельзя даже сказать, что он пошел вспять. В каком угодно далеком прошлом, какие бы далекие формы не принимала человеческая жизнь и человеческое понимание смысла жизни, где-то в глубине, в самом ядре, в конце всех концов основой оставалось подлинно человеческое. Смыслом и сутью этого нового мира оказалась лишь бутафория человеческого. Самое человеческое, специфически человеческое в человеке – способность к творчеству, стремление к освоению и осмыслению нового, способность в своих целях и ценностях стать выше своего физического и физиологического благополучия, – оказалось подрублено под корень «бетризацией». Осуществилась духовная кастрация человека и человечества.

Эл Брегг оказался чужим на родной Земле, чужим у себя дома. Чужим – потому что он настоящий человек, а не бутафория человека, чужим – потому что он долгие десять лет в галактической пустоте, преодолевая в себе элементы бутафорской человечности, шел вперед к человечности подлинной...

«Бетризованный» человек «нового» мира дрожит от страха перед «небетризованным» Бреггом, как перед возможным потенциальным убийцей. Страх этот вызван не его огромной физической силой, не какими-то сторонами его реального поведения, а самой лишь мыслью, что он может захотеть убить. «Может – значит, хочет»: такова этическая формула «бетризованного» мира. Это – «этика» зверя, а не человека, но именно к этой зоологической этике вернула людей «бетризация». «Бетризованный» человек не может понять угрызений совести Брегга (угрызений, как показано в романе, беспочвенных) по поводу того, что, может быть, он не все сделал, чтобы в свое время спасти своего товарища по «Прометею» и друга Тома Арлера; не может понять, почему Брегг не убивает своего соперника в любви, коли он может это сделать... Весьма характерная черта «нового» быта: «бетризованному» мужчине «нового» мира, когда он остается дома наедине с малознакомой женщиной, предлагают (а отказаться он не может) напиток, временно лишающий его, так сказать, мужской предприимчивости. Чем гадать о доверии, о разуме и воле, о чувствах – проще с порога заблокировать саму возможность возникновения желания: на всякий случай. Как это назвал в книге «Я – робот» А. Азимов: блокирующая программа в робототехнике... Только Азимов писал, все-таки, о настоящих, о металлических роботах...

История любви Брегга в «новом» мире наиболее полно раскрывает и завершает сопоставление двух антагонистических трактовок существа человеческой личности, ее этического кодекса, ее места, роли и поведения в обществе.

Любовь Брегга к Эри – это чувство, которое не укладывается в нормы «нового». Так называемое «новое» меньше всего напоминает отношения Ромео и Джульетты. Дело совсем не в том, легко или трудно начинается близость, не в том, долго ли коротко она в среднем длится... Дело в том, что же могут люди дать друг другу, кроме физической близости? что ищут и что находят они друг в друге? ради чего они близки?.. «Любовь перестала приносить адские муки, – говорит один из персонажей романа, – но она перестала быть и райским блаженством...»

Брегг пытается занять глухую оборону против этого старого «нового» мира. Он пытается уйти, замкнуться в себе хоть на какое-то время, чтобы, разгребая книжную мудрость, осмыслить тот мир, в который занес его парадокс времени. Но живое может уйти из жизни, однако, оно не может уйти от жизни, оставаясь живым... Любовь разрушила наивную попытку самоизоляции. «Новое», которое до сих пор еще было в известном смысле внешним для Брегга, теперь проникло внутрь и взорвало его иллюзорную самооборону. Драматизм ситуации здесь не в том, что в любви налицо пресловутый «треугольник», не в том, что ей двадцать, а ему... не то сорок, не то сто пятьдесят; даже не столько в том, что она «бетризована», а он – нет. Драматизм в том, что столкнулись в бескомпромиссном конфликте два понимания любви: любовь как элементарная, необходимая, удобная и приятная физическая близость и любовь как кульминация человеческих чувств, как нечто абсолютное и уникальное, как самозабвение и самопожертвование, как... любовь... Драматизм в том, что столкнулись две морали: выстраданная, завоеванная, сознательная, добровольная и искусственно «привитая», дарованная, запрограммированная; столкнулись две воли: безотчетно податливая, слабая, уходящая от всякого напряжения, усилия, риска, и воля, осознанная и управляемая, а потому несокрушимая, способная вести человека на любые трудности, на любые испытания, даже на смерть ради поставленной цели.

Брегг добивается от Эри не просто близости – ему нужна подлинная любовь, ответное полное чувство, а не покорность. Он пытается словами объяснить ей свою любовь, делает все, чтобы пробудить ее любовь – а она попросту долго сначала не понимает, чего от нее вообще хотят, чего от нее ждут, что к ней испытывают... Только постепенно сила чувства Брегга пробуждает в ней ответное чувство. Но это стоит ему огромных душевных сил и без малого не стоит ему и жизни. Однако «игра стоит свеч»: когда ему все же удается разбудить в ней подлинное чувство, тогда сквозь бетризацию пробивается человеческое: Эри оказывается способной и на риск, и на самопожертвование ради любви... Пусть пока это только в крайнем, в безвыходном положении, пусть это пока тоже во многом безотчетное поведение, – но главное то, что человеческое еще не умерло окончательно!..

Таковы итоги столкновения двух типов морали: подлинно человеческой и имитированной под человеческую, собственно морали человека разумного и рефлекторной программы поведения человека, превращенного в социального робота.

Зачем нужны звезды?

...И тогда на первый план выступает фактически главная проблема романа, главная проблема вообще всех литературных утопий Станислава Лема (да и не только его, конечно): проблема смысла человеческого бытия: смысла жизни. «Зачем нужны людям звезды?» – так аллегорически звучит здесь этот вопрос.

Через весь роман красной нитью проходят размышления Брегга о том, зачем летели они в космос, зачем погибли там его товарищи? Новой цивилизации они не нашли, никаких невероятных открытий не сделали, а когда вернулись, то встретила их чужая жизнь, которой они по существу не нужны. На «новой» Земле об их полете было рассказано лишь «...парой строчек в реале»... И в начале романа Брегг говорит в сердцах, что знай они, что их ждет в космосе, никто бы не полетел...

Но вот мы следим за рассказом Брегга, за его мыслями, его поступками и видим, как шаг за шагом, слово за словом опровергает он сам эти горькие слова.

Начав полет уже далеко не юношей, а зрелым (и весьма заурядным) тридцатилетним мужчиной, Брегг именно за 10 лет, проведенных в космосе, окончательно и заново сформировался как личность, стал уже тем Элом Бреггом, к которому мы не можем не испытывать и уважение, и симпатию.

Полет к звездам научил Эла Брегга высоко ценить жизнь своих товарищей и, не жалея себя, бороться за нее: «...Каждый из нас был чем-то бесценным, человеческая жизнь приобрела величайшую ценность там, где для нее не было места, где тончайшая, почти несуществующая оболочка отделяла жизнь от смерти».

Полет к звездам научил Эла Брегга настоящей любви. Он знал женщин и до полета: это прямо не рассказано только потому, что не заняло места в памяти рассказчика – самого Брегга. Для «старого» Брегга знакомство и близость с кинозвездой «нового» мира, предложенные ему ею самой, было бы идеальным вариантом. «Новому» Бреггу ясна вся пустота и никчемность этого суррогата чувств.

Полет к звездам научил Эла Брегга ценить прежде всего не элементарный мир вещей, материальных благ, элементарных удовольствий. Они необходимы, – но не в них смысл существования. Человек сам по себе в центре всех вещей. Духовные помыслы человека бесконечны и безграничны; остальное – только средство. Брегг понял, что Земля – это планета людей, что человек без человечества – всего только нуль...

Эл Брегг – не другое «я» своего автора. У него нет предвзятых социальных идей, его вообще не особенно влечет к абстрактному теоретизированию в социальном знании: он измеряет мир, в который он попал, не соответствием новой реальности тем социальным теориям, которые он усвоил в своей «первой» жизни, а попросту тем, как ему и всем ему подобным живется в этом новом мире. Он ценой тягчайших испытаний научился той кажущейся простой истине, что нельзя жить без глубокого смысла, без высокой цели, без эмоционального накала, но он так и не научился говорить об этом. Космос научил его видеть за всеми высокими словами их реальное основание, видеть их без той мишуры, которой их окружала «словесная инфляция» нашего века. Но тем весомее для него их реальное значение. Пытаясь объяснить Эри свою любовь, чувствия, что она все еще не может понять его, Эл шепчет: «...Зачем они летели к звездам? Не могу этого понять. Ведь это – здесь. А может быть надо сначала побывать там, чтобы это по-настоящему понять? Да, наверное...» Это и есть ответ на главный для него вопрос.

Начинать в одиночку войну против «бетризованной» Земли?

Или с «пением гимнов» нести своего будущего ребенка на бетризацию?

А может быть вместе со своими старыми товарищами снова лететь к звездам?

Снова лететь к звездам... Но парадокс состоит в том, что если раньше это было необходимостью и подвигом, то в данной конкретной ситуации является просто бегством, дезертирством, самоубийством. Это было бы самоубийством не от невозможности быть человеком, а от нежелания борьбы, от страха поражения.

Конец книги – это пробуждение уже не только мысли, но и действия. Человек принял решение не только за самого себя, но и за человечество, почувствовал свою ответственность перед человечеством, понял свою слабость, но и свой долг: он шагнул за узкие рамки только своего «Я». Он принял решение бороться. За что конкретно? как? Этого еще не знает он сам, и никогда не узнаем мы – ибо Эл Брегг ушел от нас со страниц романа в свою новую трудную жизнь... Он готов к тому, что исход этой борьбы может быть любым, что эта борьба может принести ему гибель, от которой его спасла на далеких звездах только случайность – но он человек, сын Земли, пилот с «Прометея»... И назад нет дороги. Он разрешил для себя все свои «звездные» проблемы: на очереди земные...

* * *

Далеко не все проблемы личности, которые выдвигает и пытается разрешить современная литературная утопия, мы смогли здесь рассмотреть. Еще великий Козьма Прутков настоятельно рекомендовал отказаться от безуспешного стремления объять необъятное. Не будем спорить с классиками...

Современной литературной утопией в облике научной фантастики сделано много, чтобы помочь нам наиболее ясно и отчетливо провести границу между конечным и бесконечным, абсолютным и относительным в гипотетических перспективах личности. Относительная конечность телесного, предметного, вещного и относительная бесконечность человеческого духа, их органическое и неразрывное единство в историческом процессе, неразрывное единство и взаимообусловленность прогресса общества и прогресса личности – вот некоторые из тех выводов, к которым нас настойчиво и неуклонно, на самых различных примерах и в самой различной форме пытается подвести прогрессивная литературная утопия. Неодолимость движения, прогресса и мертвечина застоя, самоуспокоенности и самодовольства – таков итог ее фантастических изысканий.

ИНТЕРЕСНЫЕ СТАТЬИ

Зубакин Ю. Легенда о трёхглазом мозгососе

Зубакин Ю. Цитаты из фантастики

Халымбаджа И. Да здравствует вымысел!

Кройчик Л. Любя человека

Перельман Я. Можно ли стать невидимым?