§ 3. Тень Апокалипсиса...

Некто посеял слово «завтра» и оно не взошло...

Арабская пословица

...Где жизнь, что мы, живя, потеряли? Где мудрость, что мы потеряли в познаниях? Где познание, что мы потеряли в сведениях?

Томас Элиот

Исторические судьбы общества и призма классового интереса

Содержание литературных утопий в системе представлений об обществе представляет собой «пограничные» элементы концепции каких-либо социальных изменений, опирающиеся преимущественно не на строгие научные аргументы, а на интуитивное предвосхищение этих изменений, на эмоциональную реакцию (позитивную или негативную) на эти изменения. Однако литературная утопия не является однозначно строгим и прямым отражением назревающих социальных изменений. Каждый социальный класс, каждый социальный слой общества осознает эти изменения преломленными через призму своих собственных интересов даже тогда, когда стремится воплотить это осознание социальных изменений в строгие границы научной логики. Идеологическое давление и в этом случае во многих существенных аспектах неизбежно подчиняет себе даже формальную логику научного исследования. Тем более это относится к литературной утопии. Поэтому назревающие социальные изменения всегда очень по-разному отражаются в литературной утопии, в зависимости от того, в системе мировоззрения какого класса, какого социального слоя эта утопия формировалась. Превращенная форма отражения назревающих изменений суть характернейшая черта литературной утопии, а оценочное, ценностное отношение к этим назревающим изменениям – основание для возникновения этой превращенной формы.

Утопия и научное прогнозирование будущего связаны между собой достаточно тесно, хотя прямое их отождествление, конечно, неправомерно. Если прогнозирование характеризуется безусловной направленностью своих предсказаний непосредственно в будущее, если предвидение этого будущего составляет специфический предмет его научного исследования, то утопия ставит перед собой не только прогностические задачи, а ставя их, ставит не столько ради них самих, сколько в равной мере (а порой даже и по преимуществу) для ретроспективной оценки современности, ретроспективной оценки сегодняшней практической деятельности. Прогнозирование есть орудие позитивного научного познания по преимуществу будущего, утопия же в очень большой (если не решающей) степени есть орудие идеологической оценки определенных явлений современности, – преимущественно оценки уходящих в будущее тенденций социального развития, свойственных этой современности. Научное предвидение (как составная часть научного – хотя бы по форме, по типу – подхода к проблемам общества) и литературная утопия взаимно дополняют друг друга: одна по преимуществу занимается строгим позитивным исследованием тенденций развития, другая – по преимуществу дает синкретическую их картину, обусловливая оценку этих тенденций с позиций того или иного социального класса.

Упрощенным было бы представление о том, что буржуазное социальное знание вовсе никак не осознает и не пытается осмыслить, отразить тенденции изменения существующего социального строя. Осознание этих изменений необходимо должно быть ей свойственно хотя бы уже потому, что потребность в глобальных, коренных социальных изменениях в тех или иных конкретных формах выражается в потребности локальных, частных изменений в конкретной и повседневной социальной практике буржуазного общества. Однако буржуазное общество «насильственно» втягивается историей в эти изменения: назревающие социальные преобразования в корне противоречат конечным интересам его господствующего класса. Можно сказать, что история «тащит» буржуазное общество в новое – уже небуржуазное – состояние, преодолевая отчаянное сопротивление буржуазии. Камнем преткновения буржуазного сознания в ходе осмысливания назревших социальных изменений является проблема коренной социальной революции, призванной уничтожить буржуазный строй общества. Поэтому осознание необходимо назревших социальных изменений может происходить в буржуазном социальном знании только в превращенных и искаженных формах. Можно сказать, что необходимость социальных изменений буржуазное социальное знание фиксирует преимущественно, лишь становясь на позиции мировоззренческого утопизма, лишь опираясь на те или иные элементы утопического по своей природе сознания.

Тем более очевидным должно быть осмысление в превращенных и искаженных формах необходимости тех или иных социальных изменений в современной буржуазной литературной утопии.

В буржуазных футурологических исследованиях самого различного толка собственно идеологический, ценностной элемент в той или иной мере прикрыт внешней формальной логичностью аргументации, прикрыт внешней иллюзорной претензией на объективность, прикрыт видимостью олимпийского безучастия. Литературная же утопия – художественное произведение – не может даже по своему внешнему обличию быть столь же бесстрастной. Она должна использовать сами эмоции в качестве аргумента, а потому и необходимо должна обнаруживать более конкретную идеологическую адресность вызываемых ею эмоций, достаточно очевидную адресность своих идеологических симпатий и антипатий.

При первом взгляде на мир современной буржуазной литературной утопии он поражает своей внешней и внутренней пестротой. Оставим в стороне внешнюю пестроту – пестроту иллюстрированных обложек и рекламы, – равно навязывающих читателю утопии Г. Уэллса и Э. Берроуза, А. Азимова и О. Хаксли, Р. Бредбери и Дж. Оруэлла, Р. Шексли и М. Лейнстера, солидные философские романы-антиутопии и легковесные космические детективы. Что же до пестроты внутренней, то она не случайна. Она в какой-то мере отражает общее кризисное современное состояние буржуазной идеологии.

Прежде всего, обнаруживает себя принципиальная множественность мировоззренческих, общефилософских, общеметодологических основ современной буржуазной утопии. Мы найдем здесь почти все оттенки современной философской мысли: от стихийной материалистической диалектики до религиозного мистицизма. Эта плюралистичность философских оснований социологических концепций (каковыми, в частности, и являются утопии, независимо от их жанровых форм) есть косвенный, но весьма характерный показатель состояния кризиса буржуазной идеологии, вызванного тем, что буржуазное общество исчерпало свою историческую миссию. Отсутствие исторической перспективы у социального строя неизбежно ведет к кризису его позитивного идеала, к бессистемным и беспорядочным поискам общих философских оснований, которые могли бы вдохнуть новую жизнь в этот идеал.

Еще более пестрой будет картина представлений в современной литературной утопии Запада о тенденциях социального развития, о будущем человечества, о судьбах и ходе истории.

Страх перед будущим

Одним крайним полюсом здесь является безусловное отождествление гибели буржуазного мира и гибели человечества вообще. Абсолютным отчаянием, самым мрачным апокалиптическим пессимизмом пропитаны произведения этой ветви литературной утопии. Несть числа потенциальным виновникам предрекаемой гибели человечества, однако, среди нас есть кто и что угодно, кроме самого по себе буржуазного строя общества.

Среди литературных утопий этого направления не последнее место занимают откровенно антикоммунистические произведения. Коммунизму приписывается тенденция лишить человека способности к творчеству, к поиску, к самоутверждению в действии, превратить его в объект иррационального манипулирования, в робота надличностных институтов – и государства, в первую очередь. Именно таков внутренний подтекст книги «Мы» Е. Замятина, «1984» Дж. Оруэлла и др. Выше мы уже писали о том, что фактически здесь коммунистическому обществу приписываются свойства общества буржуазного. Налицо типичное «перенесение адреса вины».

Весьма любопытна среди части утопий этого направления тенденция обвинить науку в том, что именно она – потенциальная виновница гибели человечества.

Когда-то буржуазная позитивная утопия дала жизнь одному из мощнейших потоков утопического социализма: представлению об автоматизме социальной эволюции на основе научно-технического прогресса. Целое направление фантастики, порожденной этим идеологическим явлением, литературоведы называют «научно-техническим». По существу же это неверно. Как и всякая художественная литература литературная утопия, научная фантастика всегда в основе своей социальна и только социальна. Однако проблема социального изменения в этого рода фантастике по существу сводилась к проблеме научно-технического изменения, отождествлялась с ним, а проблема качественно нового в социальных отношениях, порождаемого новым в материально-технической базе этих отношений, сводилась лишь к способам применения технических новаций. Общество же и люди оставались фактически неизменными. Налицо была фактически вульгарно-механистическая трактовка общественного прогресса, вульгарный «технический эволюционизм».

Апокалиптические видения современного буржуазного сознания по-новому окрасили столь распространенные прежде концепции «технической эволюции». На смену позитивному варианту этой концепции пришла повторенная современной литературной утопией в самом разнообразном сюжетном оформлении идея «технического катастрофизма», возлагающая весь набор социальных бед буржуазного общества непосредственно на развитие науки и техники. Этот переход в собственно литературных формах совершить было тем более легко, что, во-первых, уже была соответствующая традиция: первые «антитехнические» буржуазные утопии появились в последней четверти XIX века (С. Батлер); во-вторых, в литературной утопии «маленького человека» уже был образ – «антиидеал» для фантастического «я» – так называемый «безумный ученый» (mad scientist), – представляющий собой «заготовку» для персонажей утопии «технического катастрофизма».

Современная (в широком смысле слова: начиная примерно с 20 – х годов) буржуазная литературная утопия наполнена картинами гибели мира и человечества, вызванными: потерей контроля за внутриядерной энергией, бунтом «разумных машин», вторжением человека в механизм наследственности, разрушением природы и т. п. ⁶⁶ Это направление по существу своих мировоззренческих позиций реакционно, консервативно: неизбежную гибель капитализма оно отождествляет с гибелью человечества, гибелью разумной жизни вообще. ⁶⁷

Пессимизм по поводу исторической перспективы вообще для человека и человечества также представляет собой своеобразный парадокс утопического сознания сходящего со сцены господствующего класса. Идеологи этого класса в свое время трактовали свой строй как высшее и «естественное» состояние человечества. Осознание неизбежности гибели своего строя, неизбежности революционного изменения состояния общества принимает в рамках мировоззрения уходящего класса превращенную форму общего апокалиптического беспросветного пессимизма относительно будущего в целом. Эволюция социального самосознания от позитивно окрашенного финализма к негативному, апокалиптическому финализму есть характерная для утопии форма отражения в сознании господствующего класса исторической эволюции данного социального строя, завершающейся его гибелью и возникновением общества нового типа.

Тем более важно отличать от вышеописанного направления те произведения современной литературной утопии Запада, где не сама по себе наука и техника трактуются как инструменты неизбежного самоубийства, а речь идет о гибельности их применения буржуазным обществом, применения их ради буржуазных целей. Это направление, в котором по существу критика буржуазного социального устройства занимает центральное место, безусловно, в конечном счете, прогрессивно. И хотя почти все его представители не могут еще найти какую-то весомую альтернативу буржуазному миру (социалистический мир они в конечном счете попросту не понимают и не приемлют в качестве исторической реалии: их представления об «обществе благоденствия» вообще не спускаются до реалий, оставаясь идеализированными туманными видениями), их отношение к самому по себе буржуазному обществу является однозначно и бескомпромиссно негативным.

Если первое направление можно назвать «апокалиптическим пессимизмом», то второе, – скорее, «апокалиптическим оптимизмом», хотя это и звучит парадоксально.

«Механика» апокалиптической утопии

Апокалиптическая сущность всей в целом современной буржуазной литературной утопии (и ее консервативной ветви и ее радикально-критической ветви) особенно отчетливо выступает при анализе элементов позитивного утопизма. Ведь элементы позитивного отношения, позитивной оценки тех или иных сторон социального бытия есть в любой, самой по внешнему виду мрачной антиутопии. Любое отрицание хотя бы, как минимум, в качестве своей антитезы предполагает и какой-то позитивно окрашенный образ. Какие бы превращенные формы не принимал позитивный образ социального мира, он необходимо присутствует в любой антиутопии, любом памфлете.

Позитивное представление о будущем наиболее распространено в современной буржуазной литературной утопии в неявном, превращенном виде и выражено в механическом перенесении основных форм экономической, социальной и культурной жизни современного буржуазного общества в мир будущего: освоенного космоса, полной автоматизации, огромных успехов медицины, биологии и т. п. Те же концерны – но в галактических масштабах, те же акции и биржевые спекуляции, та же (только еще более колоссальная) имущественная дифференциация... в мире потенциально и реально осуществленного полного изобилия, те же гангстеры и мотивация преступлений корыстными расчетами ... в мире, где возможна телепортация вещей и т. п. ... Однако целостной, законченной, полной такой картины – и тем более, поставленной в центр повествования, – вы все же практически не найдете ни в одной буржуазной литературной утопии. И это – тоже не случайно.

Претендующая на строгую научность футурология современного Запада вынуждена была, хотя и в весьма превращенных и искаженных формах, признать назревшую сейчас неизбежность коренных социальных изменений. Какие бы причудливые идеологические формы не принимало признание этой тенденции у М. Вебера и С. Чейза, У. Ростоу и Г. Кана, Р. Арона и Д. Белла, буржуазное социальное знание фактически под давлением реального хода истории должно было ее осознать и по-своему выразить. Другое дело, что признание это неизбежно должно было принять искаженную идеологическую форму, соответствующую буржуазному сознанию. В наглядной, образной картине, создаваемой литературной утопией, несоответствие изменившегося коренным образом производства, изменившейся науки и техники и неизменности гипотетических социально-экономических устоев жизни должно было отразиться более очевидно, чем в серьезных футурологических трактатах. Поэтому попытка механистически перенести социальную сущность современного буржуазного мира в социальной мир предполагаемого (явно или неявно) будущего реализуется в основном путем рассеивания элементов такого изображения будущего в качестве якобы необходимого, обычного позитивного фона в общем утопическом (позитивном или негативном) литературном произведении. Сами по себе эти элементы, детали, частности гипотетического мира будущего не более заметны для читателя литературной утопии, чем задник в мелодраме, но в общем итоге, в сумме сумм детали эти производят необходимый соответствующий эффект внушения заданной идеи. Эффект здесь в каком-то смысле тождественен экспериментам с так называемым 25-м кадром: по вклейке в киноленту по одному кадрику рекламы в большой кусок основного изображения: по законам оптики и физиологии единичный кадр не может быть сознательно вычленен зрением, но бессознательно его содержание усваивается и вызывает соответствующую реакцию.

Эффект «встроенной детали» в создании идеологически направленного изображения будущего имеет особенно большое значение в литературной утопии, рассчитанной на массового читателя. Такая литературная утопия чаще всего облекается в форму фантастико-детективного романа (в серии или с продолжениями) и рассчитывается на неразвитое обыденное мелкобуржуазное сознание, на низкую осведомленность читателя относительно серьезных социальных проблем и т. п. Литературная утопия такого рода представляет собой один из весьма эффективных механизмов манипулирования массовым сознанием.

Более того, проблема социального изменения подменяется в литературной утопии такого рода идеей индивидуального приспособления к миру, в котором изменилась техника, изменился быт и т. п., т. е. изменились какие-то внешние атрибуты повседневной жизни, но неизменными остались ее социально-экономические устои. Идея неизбежности в будущем нового типа общества переводится здесь в плоскость приспособления того же современного по своему духу буржуазного индивида к эволюционным, плоским изменениям внешней социальной среды, которые только с первого взгляда могут показаться значительными. Общим социальным фоном борьбы персонажа литературной утопии такого рода за место на вершине социальной пирамиды буржуазного, по своей сути, мира является опять-таки гипертрофированная и слегка видоизмененная сегодняшняя социальная действительность.

В построении системы позитивных образов в литературной буржуазной утопии такого рода легко заметить существенное отступление от одного из важнейших принципов конституциирования всякого позитивного образа в утопии вообще: принципа необходимости внутреннего «повышения» уровня оценки при переходе от описания реальной повседневной действительности к утопическому идеалу. Действительность при этом необходимо должна быть очищена от тех ее сторон, которые могут быть негативно оценены с позиций данного социального класса, слоя. Уровень оценки идеала – каков бы он ни был – всегда много выше с позиций выдвинувшей его социальной группы, чем уровень оценки реальности. Позитивная литературная утопия – это всегда в какой-то мере образная «действующая» модель воплощенного идеала. Но если идеал буржуазного мира стал сейчас таковым, что его невозможно поднять, возвысить над реальностью, если все попытки его конструирования в литературной утопии дают, в конечном счете, лишь какую-то чисто количественную экстраполяцию современности на будущие времена, то мы, очевидно, имеем дело с социальной системой, себя изжившей. Такая социальная система не имеет будущего, а потому и не может проецировать в предполагаемое будущее литературной утопии свое собственное измененное и развитое состояние, представленное в утопическом сознании в виде идеала. Это современное состояние уже попросту «не поддается» трансформации его в идеал.

Апокалиптичность современной литературной утопии, основанной на буржуазном мировоззрении, проявляется и для консервативной, и для радикально-прогрессивной ее ветви в том, что она фактически лишена «исходного материала» для сотворения из него идеалов. Такая утопия либо стремится сберечь, законсервировать, сохранить существующее, либо сокрушает его, но не может ни представить существующее в обличии идеала, ни найти в самой себе, внутри собственного мировоззрения «строительного материала» для создания каких-то новых идеалов.

Весьма значительная часть авторов современных утопических произведений на Западе достаточно отчетливо представляет себе, что буржуазное общество себя изживает, что ожидать какого-либо нового Ренессанса для современного буржуазного общества нет никаких оснований. Общество будущего должно быть иным. Каким? Но эта проблема как раз и оказывается в конечном счете неразрешимой в рамках буржуазного мировоззрения. Это ведет к трагической коллизии во всем этом, в конечном счете, прогрессивном направлении литературной утопии Запада. Точная, яркая, сильная критика современного буржуазного мира соединена в этом направлении литературной утопии с полной неясностью, расплывчатостью, неопределенностью ее позитивных построений. Вместо целостной концепции и соответственного образа будущего перед нами скорее лишь оптимистическая эмоция в виде полунамеков, полуобразов, полуфраз...

Непонимание диалектики исторического процесса, законов истории не позволяет этой ветви литературной утопии пойти дальше тривиальной идеи о том, что какие-то позитивные тенденции в будущем все же должны утвердиться. Сам же характер этих позитивных тенденций неясен, неочевиден, да и условия победы этих тенденций во многом неясны и могут быть случайными. Основанием утверждения позитивного будущего здесь скорее служат вера, нравственные убеждения, эмоция и т. п., но никак не строгое научное знание.

Не случайно именно для этой ветви литературной утопии в качестве варианта (причем весьма популярного) позитивного очень характерна идея возврата к «традиционному» типу цивилизации: без техники, без науки, без больших городов и больших государств, без торговли и без современных средств общения... Сторонники (и авторы) этой идеи в современной буржуазной литературной утопии в большинстве своем не тешат себя иллюзиями относительно будущего современного капитализма: неизбежность его гибели для них очевидна. Однако представить себе общество, опирающееся на более развитую науку и технику, которое одновременно более развито и качественно иное в социальном и гуманистическом аспекте, они тоже не в состоянии. И тогда возникает одна из классических идеологических формул сходящего со сцены (вместе с данным типом общества) господствующего класса: «Вперед-назад!..» Представления о прошлом необходимо идеализируются, застой выдается за устойчивость, неразвитость – за духовное здоровье, полубиологическая необходимость борьбы с природой ради элементарного куска хлеба – за свободно избранную нравственную добродетель... Дань этому типу утопии в свое время отдали первые критики уходящего феодализма. Теперь пришла очередь и критике буржуазного мира – даже с его собственных мировоззренческих позиций...

Зачастую не представляя себе конкретных форм позитивного будущего, не будучи в состоянии свой исторический оптимизм облечь в какие-либо конкретные формы позитивного прогноза, авторы этого рода литературных утопий попросту пытаются отказаться вообще от сколько-нибудь прямых попыток позитивного прогнозирования будущего, всю свою энергию полностью направляя лишь на отрицание капиталистической действительности.

Картины будущего в этих литературных утопиях содержат столь ярко выраженное отрицание тех или иных сторон буржуазного мира, что наша критика порой необоснованно винит их авторов в «черном» пессимизме и т. п. Однако поскольку весь их негативизм направлен именно и только в сторону буржуазного мира, его социальной сущности, его будущего, правильнее было бы считать, что мы имеем дело со своеобразной формой исторического оптимизма относительно будущего человечества. Диалектика смены одного исторического типа общества другим такова, что пессимизм относительно будущего своего собственного уходящего строя фактически в конечном счете представляет собой одну из исходных, неразвитых превращенных форм общего исторического оптимизма.

«Апокалиптический оптимизм...»

Конфликт исторической неизбежности отрицания старого и неизбежности субъективно приемлемого утверждения нового особенно очевиден и легко может быть различим в творчестве Рея Бредбери. Однако точно тот же конфликт, хотя и в других конкретных формах, мы можем найти в творчестве А. Азимова, К. Саймака, К. Воннегута, Д. Уиндема, П. Буля, Р. Мерля, Р. Шекли и многих других. В «Марсианских хрониках» Р. Бредбери, быть может, особенно отчетливо раскрыл внутренние коллизии этой ветви литературной утопии, в принципе весьма характерные для мироощущения всего широкого слоя современной прогрессивной интеллигенции Запада.

«Марсианские хроники» (1946 г.) – первая крупная вещь Р. Бредбери. Более четверти века отделяют нас от ее появления в свет. Однако, по нашему мнению, она остается одним из наиболее полных и ярких отражений в этом, в принципе прогрессивном, направлении литературной утопии Запада духа Апокалипсиса, предчувствия коренного перелома в истории с точки зрения прежде всего гибели старого. (Как мы уже отмечали выше, с позиций социалистического мировоззрения коренной перелом в истории осознается прежде всего и по преимуществу как рождение нового: И. А. Ефремов «Туманность Андромеды», Ст. Лем «Магелланово облако» и др.). Именно на примере «Марсианских хроник» ⁶⁸ мы проследим ниже характер апокалиптических видений современной прогрессивной литературной утопии Запада.

По своей литературной архитектонике «Марсианские хроники» – роман в новеллах. Единая идея, последовательное развитие событий и несколько сквозных, проходящих через все повествование персонажей прочно цементируют совершенно самостоятельные на первый взгляд новеллы «Хроник». (Здесь нам приходится возразить автору предисловия Ел. Романовой, нашедшей в «Хрониках» «...известную раздвоенность, отсутствие... композиционной стройности».)

Анализируя композицию романа нельзя забывать, что «Марсианские хроники» – роман не об одном человеке и не о нескольких людях. Это роман о человечестве. Не книга об американце, а утопический роман об Америке: о ее прошлом, настоящем и возможном, предполагаемом, будущем. Каковы бы ни были конкретные персонажи романа, конкретные представители рода людского (его американского варианта) – все они не заслоняют собой целого, не подменяют фактического главного героя – народа Америки (как в известном смысле олицетворения человечества в целом), – составляя лишь передний план в выходящем далеко за формальные рамки повествования широком, зримом общем потоке человеческого бытия.

Расположение новелл в романе отнюдь не случайно. Например, «Зеленое утро» совсем не случайно оказалось в первой половине повествования: в этой новелле воплощена вся эмоциональная история пионеров – первооткрывателей и тружеников. Но чем дальше проникают люди на Марс, тем глубже становится разрыв добра и зла, тем острее конфликт между ними, тем сильнее мотив осуждения. И, наконец, – накануне гибели – наступает «вершина» покорения Марса: Сэм Пендергаст открывает на Марсе сосисочную!.. Гибель Земли после этого воспринимается читателем лишь как заслуженное и закономерное возмездие...

...В «Хрониках» все как в истории – не только в фантастической, придуманной Бредбери, истории покорения Марса землянами, но и в реальной истории покорения землянами самой Земли, в реальной истории колонизации ими Нового Света...

Что же перед нами? Воспоминание или предвидение? Научно-фантастическое предсказание будущих космических экспансий или аллегорически рассказанная история Соединенных Штатов Америки, лишь совсем немного продолженная в ближайшее будущее?

Наверное, и сам автор «Хроник» не столь уж уверенно ответил бы на этот вопрос. Перед нами литературная утопия, художественное произведение, по самой сути своей представляющее читателю свободу восприятия, возможность в чем-то пойти дальше автора, возможность увидеть в романе то, что, может быть, не осмыслил до конца сам автор.

Аллегория, причудливый сплав прошлого и будущего, объединенных совершенно нереальным, абсолютно фантастическим Марсом, – вот, пожалуй, наиболее характерное для «Марсианских хроник». Это – роман об извечной борьбе Добра и Зла, роман о гипотетическом будущем земного человека и Земли, роман о трагической неизбежности самоубийства буржуазного мира нашей планеты.

Искать в «Хрониках» строгой естественно-технической научности даже нелепо: Бредбери о ней никогда и не помышлял, никогда к ней и не стремился. Да и к чему она ему, если для этого есть ученые? А он – писатель, художник, осмысливающий мир в образах. В своих литературных утопиях Р. Бредбери прежде всего критик. ⁶⁹ Он предрекает будущее, только для оценки при этом современного человека, только для исследования меры его человечности в том, что этот современный человек делает для будущего.

Бредбери не раз называли врагом науки, врагом технического прогресса. Но достаточно внимательно вчитаться хотя бы только в его «Хроники», чтобы убедиться в обратном. Он – не враг техники ХХ века, а скорее поэт ее, романтик ракетного века. Его ракеты – почти одушевленные существа: стройные, могучие, добрые и злые... Это творения такой силы ума и такой страсти человеческой, что они сами тоже немножко живые. Кажется, что какие-то кусочки души человеческой переселились в их серебристую металлическую плоть.

Бредбери борется не с современной техникой. Он лишь предупреждает, что она чрезвычайно опасна: опасна прежде всего не сама по себе, а лишь при бессердечности, корысти, тупости, бесчеловечности; опасна, когда подлинно человеческие ценности подменяются в качестве стимула и мотива действия желтым металлом, когда денежный знак становится смыслом и программой души, программой жизни и смерти, целью и критерием любой победы. Чем выше техника, – говорит Бредбери, – тем большего она требует от духовного мира человека, тем одухотвореннее должна быть вся социальная жизнь, чтобы не потерялось в ней подлинно человеческое.

Сила старой техники была ограничена. Старая техника сокрушала лишь бренное тело индивида. Старой техникой можно было истребить сколько-то, даже очень много людей, но... но не всех, не Человечество. Новая – может сокрушить и бессмертный дух. Новая – может все. Корысть, утверждает Бредбери, как стимул человеческих устремлений, всегда была плоха. Но она, по крайней мере, раньше не грозила полной гибелью, она даже что-то давала. Теперь – новое время. Теперь корысть больше не может иметь будущего. Система жизненных ценностей рядового американского мещанина: «...чтобы тянуться за Джонсами. Чтобы купить себе точно такой вертолет, как у Смита. Чтобы слушать музыку не душой, а бумажками...» (новелла «И по-прежнему лучами серебрит простор луна...»), – стала сейчас для всего человечества смертельно опасной. Об этом и предупреждает нас Бредбери. Бредбери не защищает, скажем, маленький бизнес против большого, как это делают некоторые его соратники по перу, – ибо этой «размерности» нет в развращающей силе бизнеса. Бизнес – это не столько занятие, сколько система жизненных ценностей. И можно позавидовать беспощадности Бредбери в отрицании чисто художественными средствами ограниченности и бесчеловечности этой системы социальных ценностей современного буржуазного мира.

«Марсианские хроники» начинаются картиной идиллической жизни условно фантастического Марса. Жизнь эта была устоявшейся, спокойной, в меру красивой и в меру организованной... Даже страсти в ней были какие-то спокойные, размеренные... Постороннее, земное вторглось в этот мир вначале чуть заметным ручейком сновидения... Женщине приснился мужчина – что может быть банальнее?.. НО это был не просто мужчина, не другой марсианин, а мужчина с Земли, приснившийся марсианке...

...Гибнет первая экспедиция землян на Марс, вторая, третья... Но застывший мир Марса обречен. Его неподвижность, размеренность, созерцательность и есть главные причины собственной гибели. Поражение предрешено, ибо Марсу противостоит мир подвижный, стремительный, действенный.

...Марс завоеван... Мертвы его жители, мертвы города... Действенность торжествует над неподвижностью. Но что же питало, стимулировало действенность, во имя чего одержана победа? Чтобы открыть в опустевших городах сосисочные для туристов? Чтобы продавать здесь же те, что и в Аризоне, «...лучшие на всей планете горячие сосиски, черт возьми, с перцем и луком, и апельсиновый сок?» Отрицание такой цели действия порождает вопрос: во имя чего действие? – и начинает круг проблем, поставленных в «Марсианских хрониках» Рея Бредбери.

Так, как все шло в мире «Хроник», дальше не может идти ни в гипотетическом, ни в реальном мире: впереди неотвратимая гибель. Это – лейтмотив «Марсианских хроник» в целом. Буквально в каждой новелле какое-то место, какой-то хотя бы побочный для этой конкретной новеллы мотив, развивают и наращивают апокалиптическую идею неотвратимой гибели. И все завершается новеллой «Будет ласковый дождь» – эпитафией человечеству, которое так ничего и не смогло противопоставить разрушительной силе стяжательства и корысти, обретающих у Бредбери силу мистического Зла. Не кто-то сбросил смертоносные бомбы на людей: они сами сделали эти бомбы, сами позволили сбросить, сами сбрасывали. Бредбери предупреждает не просто об убийстве, но о САМОубийстве. И вряд ли можно однозначно ответить, что же такое тени людей, отпечатавшиеся на обугленной лучевым ударом стене дома: то ли это – воспоминание о призрачном счастье? то ли это – олицетворение бессилия, отчуждения человека в современном буржуазном мире? то ли это – напоминание о недопустимости политического бесстрастия, непозволительности бесчеловечности?..

Добро, творимое одиночками, доброта личных помыслов и индивидуальный героизм, не могут остановить Джаггернаутову колесницу наживы. Творящие добро возвышенны, прекрасны, но то, что делают они – частность в общем потоке решений судьбы человечества. В том-то и дело, что добро одиночек – только частичка трагического, обреченного буржуазного мира. И хотя все реальное, что Бредбери смог увидеть в борьбе со злом – это творящие добро одиночки, хотя все его симпатии с ними, он не позволяет своему пристрастию одерживать верх над честностью писателя. Добро одиночек привлекательно, но само по себе, – бессильно...

Добро вездесуще, утверждает Бредбери, но оно рассеяно в этом мире: оно живет где-то здесь же, где-то совсем рядом со злом, переплетаясь с ним и внутри его. Человек сам по себе вообще-то не так уж и плох: в нем есть стремление к добру, в нем есть доброе начало. Но буржуазный мир таков, что добро выступает зримо и осязаемо только тогда, когда человек отходит от той реальной действительности, в которой живет, от тех социальных проблем, которые ему надо решать. В минуту единения с природой (новелла «Саранча»), в час, когда буквально осязаемо рукотворимое добро («Зеленое утро»), в мгновение задумчивости над поэтической строкой («И по-прежнему лучами серебрит простор луна...») или в предверии смерти («Долгие годы») ... Только тогда просыпается, проглядывает в человеке его добрая душа, его доброе начало. Что-то нужно сделать, чтобы добро перестало быть столь мимолетным, столь аморфным и иллюзорным. Что? Как?.. На этот-то, по существу, главный вопрос мы не найдем ответа у Бредбери...

В «Марсианских хрониках» почти нет прямых, явных элементов позитивной утопии. Марсианский мир иллюзорен. В этом иллюзорном мире, как бы он не был красив, мало жизненной стройности, мало теплоты, мало счастья («Илла»). Самые добрые, самые бескорыстные, самые естественные и искренние существа у Бредбери – не люди, а искусственные подобия людей («Долгие годы») ...

Когда надо выбрать путь борьбы со злом, с бесчеловечностью социальной системы стяжательства, когда надо выбрать дорогу добру, Рей Бредбери – решительный и бескомпромиссный ниспровергатель – становится вдруг невероятно беспомощным: любой из предполагаемых путей кажется ему ведущим лишь к невосполнимым потерям. И в этом трагичность всего позитивного, что все-таки нашло место в «Хрониках», в этом трагедия самого Рея Бредбери, трагедия всего того значительного направления в литературной утопии Запада, типичным представителем которого Рей Бредбери является.

Элементы мировоззренческого утопизма мешают представителям этого направления найти связующее звено между абстрактными идеалами и конкретной реальностью. Реальное – в отличие от идеала – «оплодотворено» противоречиями живой жизни, в отличие от вневременности идеала, оно необходимо имеет историческое время в качестве одного из главных параметров своего существования, своего развертывания. В отличие от идеала реальность всегда представляет собой столкновение интересов, личностей, всегда представляет собой «борьбу» противоположностей и развитие через их единство и их «борьбу». Осознание единства своего идеала и его конкретно-исторической реализации – весьма и весьма непростая мировоззренческая процедура. В любых своих формах и разновидностях буржуазное мировоззрение не способствует такого рода осознанию. Диалектика абстрактного и конкретно-исторического в гуманизме осталась для Р. Бредбери недоступной.

Логика борьбы требует постановки вопроса о том, можно ли силе зла противопоставить и СИЛУ добра?! В зло можно стрелять! Можно – но нужно ли, вопрошает Р. Бредбери?..

В новелле «И по-прежнему лучами серебрит простор луна...» Джефф Спендер олицетворяет такой крайний радикализм – «стреляющее начало» – в борьбе с миром наживы и пошлости. И хотя этот герой «Марсианских хроник» способен вызывать, пожалуй, наибольшие симпатии, Бредбери, со своих позиций абстрактного гуманизма, доказывает неправомерность и неприемлемость его образа действия. Добро, взявшееся за пистолет, добро, которое начало стрелять по злу во имя своего утверждения, по мнению Бредбери, есть добро, которое поневоле становится пустой абстракцией: ибо не остается людей, для которых утверждается это добро, ибо оно само в попытке самоутверждения путем насилия становится злом. Такова горькая мораль Бредбери в этой новелле. Добро не может существовать абстрактно, оно не может воплощаться только в мертвые камни. Оно должно и может жить только в живых людях, только для живых людей. В человеке же ни ножом, ни пистолетом не отсечешь зло от добра. В живых людях они слиты. А в мертвых? Мертвые – только мертвы: они не могут быть ни злыми, ни добрыми. Бредбери осуждает Спендера дважды: и за мягкость в защите добра, и за жестокость к людям, выступающих бессознательными носителями зла. Стреляя во имя людей, Спендер стреляет в людей, в тех, кого он должен защитить от зла...

«Новый дом Эшеров» повторяет этот мотив.

Наверное, самое человеческое в человеческой душе – мечта, фантазия, воображение. Но право человека на них герой новеллы утверждает методичным, массовым, жутким убийством. Герой превращается в палача. Но во имя чего? Он убил несколько людей, в которых для него воплощалось, персонифицировалось зло, но источник зла – определенный социальный строй жизни – от этого не изменился ни на йоту. Утвердил он добро? Нет. Он только свел личные счеты, а для человечества, для общего будущего людей вся его жестокость тщетна.

Характерна в связи с этим для понимания позиции Р. Бредбери деталь: людская масса в «Хрониках» везде выступает у него носителем стихийного, разрушительного, злого начала. Добры только те, кто выделился из этой массы и противопоставил себя ей. Р. Бредбери верит, что будущее – за сегодняшними одиночками, что когда-нибудь все будут такими. Но это только призрачная вера... Логика же реального буржуазного мира утверждает самоубийственное торжество зла. В этом коренная внутренняя противоречивость «Марсианских хроник», всего творчества Р. Бредбери, – и не только его.

Апофеозом трагической растерянности Р. Бредбери является последняя новелла «Марсианских хроник» – «Каникулы на Марсе». Перед нами всего-навсего старый-старый, времен первых атомных испытаний, анекдот: когда погиб последний летчик, сбросивший последнюю атомную бомбу, обезьяны сказали: «Начнем сначала...» Анекдот этот страшен, когда его рассказывают без тени иронии, когда в него вложена вся, без капли юмора, надежда на будущее...

Конечно, это не единственная идея в «Каникулах на Марсе». В этой новелле очень точно и четко выражена высоко гуманная и безусловно прогрессивная идея о том, что не должно быть для нашей цивилизации никаких абсолютных ценностей, независимых от человеческого бытия, от человеческого счастья. Человек – единственное мерило и единственный высший критерий ценности. Не может быть сожалений об утратах того, что мешало человеку жить, мешало ему быть самим собой: сильным, добрым, смелым и красивым. Но хотя и это тоже сказано в «Каникулах на Марсе», все же основной идеей новеллы остается пресловутое: «начнем сначала...»

Может быть, в какой-то степени, с точки зрения абстрактной логики книги новелла в целом «Каникулы на Марсе» – лишняя. Умер последний деятельный человек на Марсе – Хэтэуэй («Долгие годы»), погибли люди на Земле и сгорел символ прежней земной человеческой цивилизации – опустевший дом («Будет ласковый дождь») – вот формально закономерный логический конец «Хроник»...

Вопреки мнению Ел. Романовой – автора хорошего в целом предисловия к русскому переводу «Марсианских хроник», – книга Р. Бредбери по своей формальной внутренней логике безусловно кажется пессимистичной. Но пессимизм пессимизму – рознь. Р. Бредбери вопреки видимой логике своей книги протестует против пессимизма – и в этом главное, когда мы судим творчество Р. Бредбери.

Пессимизм Р. Бредбери в «Марсианских хрониках» в определенном отношении не только оправдан, но и (хотя это выглядит само по себе парадоксально), прогрессивен: у капитализма действительно нет выхода. Такой пессимизм – не столько слабость, сколько достижение и заслуга Р. Бредбери, поднимающая его очень высоко и над авторами примитивных «хэппи эндов», и над злобными мизантропами. Однако ложным было бы представление о том, что Р. Бредбери добровольно и покорно мирится с этой формальной логикой пессимизма: именно в борьбе с пессимизмом в качестве какого-то крайнего выхода он придумает так заметно выпадающие из логики повествования, такие фантастические в этой реалистической книге «Каникулы на Марсе». Страстная вера в человека, неодолимое желание победы человечности заставляют его пренебречь даже логикой собственного повествования и придумать хоть какую-то позитивную версию, пусть совершенно алогичную, предельно наивную, но оптимистическую, но не отсекающую безоговорочно будущее человечества, саму жизнь. Трагедия этой попытки Р. Бредбери кроется в том, что, отрицая капитализм, он не может разделить, разграничить судьбы человечества и судьбы капитализма.

Стремление представить Р. Бредбери или безусловным пессимистом, или безоговорочным оптимистом, вместо того, чтобы трезво оценить его гораздо более сложную позицию, порождено, как нам кажется, упрощенным, примитивным пониманием прогрессивности. «Оптимист – прогрессивен, пессимист – реакционен». Увы, жизнь значительно сложнее этой двухмерной социогеометрии.

Р. Бредбери принадлежит, как мы уже отмечали выше, к весьма большой группе западных писателей, в той или иной форме отрицающих современной буржуазное общество. Все они, однако, ничего не могут противопоставить ему, кроме добродетели обособленного индивида или добуржуазного прошлого. Отжившей социальной системе – капитализму – противопоставляется отдельная личность, противопоставляется породившее современный капитализм его же собственное прошлое, а не другая – закономерно на смену ему возникающая, новая – социальная система. Налицо весьма шаткое противопоставление, но до другого они пока не смогли подняться. Для них, как им кажется, нет выбора: индивидуальная добродетель по существу есть почти единственная опора их оптимизма. А они хотят, очень хотят оставаться оптимистами...

Что же касается «другой» социальной системы, то противоречивость их отношения к ней, быть может, лучше других раскрыл (как всегда в форме аллегории) все тот же Р. Бредбери в рассказе «Здесь могут водиться тигры», написанном им уже после появления в свет «Марсианских хроник».

Еще не донца изжитые попытки не принимать творчества таких писателей как Р. Бредбери наивны и неумны. Не принимать их – значит, отворачиваться от нашего века, воспринимать цель нашей борьбы за лучшее общественное устройство мира не как реальную практическую задачу, а как мертвую, сухую, абстрактную догму. Ибо живое дело и делается по живому: с теми людьми, которые есть, а не с теми, каких еще только хотелось бы иметь или с теми, какими они еще только могли бы или должны будут стать. В нашей борьбе у нас есть только те союзники, которых уже реально создала нам эпоха, а не идеально сконструировало наше воображение вне их реального существования. Нет резона приукрашивать тех, кто есть, но уж тем более нет резона отворачиваться от них только потому, что они не соответствуют вымышленному, фантастическому, по существу своему утопическому идеалу.

Смена социальных систем и, соответственно, смена мировоззрений – это всегда целая эпоха, а не мгновение, не чудо «по щучьему велению, по моему хотению». Все не просто, все не однозначно в этой – нашей – эпохе, как, впрочем, и вообще в человеке и человеческом. Абстрактно рассуждая, можно понять и упрощающих ситуацию: у них это – защитная реакция против реальных трудностей и сложности эпохи, против ее противоречивости. Но оправдать такое упрощение ни при каких обстоятельствах нельзя: каковы бы ни были благие намерения упрощенцев, программа их действий объективно вредна нашему общему делу.

С Р. Бредбери и его единомышленниками можно и нужно спорить. Их можно и нужно критиковать. У них есть и несомненные достоинства и заметные недостатки. Но в их книгах нет успокоенности и самодовольства, нет равнодушия. Читатель тоже не может остаться равнодушным ко всем этим книгам. Они не залежались на книжных прилавках. Они не пылятся и на библиотечных полках. Они написаны кровью сердца, ибо авторам этих книг пришлось подняться над тем единственным миром, который они знают, в котором они живут, который породил их. Подняться над ним – и отвергнуть его... В этом их сила, в этом их подвиг, но в этом и их судьба, их крест, их трагедия. Ибо это – честность, но честность – без прозрения. Они отвергли свой единственный мир, но не сумели пока найти, понять другой, лучший, идущий вперед...

Тень Апокалипсиса

Таким образом, сущностный анализ идей современной буржуазной литературной утопии в облике научной фантастики приводит нас к выводу о том, что картины будущего, рисуемые этой утопией в ее позитивном и негативном вариантах, по реальному смыслу своему являются превращенным отражением кризиса буржуазной социальной системы, отражением неумолимого естественно исторического процесса гибели капитализма и смены его социализмом.

Апокалиптическая настроенность в восприятии всех аспектов предполагаемого будущего, в оценке любых тенденций развития современности, в трактовке любого социального противоречия, любой социальной проблемы есть неотъемлемое свойство современной фазы развития буржуазного мировоззрения. Эта апокалиптичность представляет собой отражение в сознании исторического состояния современного буржуазного мира: научно-техническая революция вымывает основания для его существования, делает постепенно его устои, принципы и ценности историческим анахронизмом, создает необходимые предпосылки для взрыва буржуазного строя общества социалистической революцией. В той части буржуазного мировоззрения, которое по своей форме тяготеет к позитивной науке, этот апокалиптический дух остается в большинстве случаев загнанным внутрь: то он маскируется чисто внешними, эмоционально-оптимистическими декларациями, то остается нераскрытым, поскольку все произнесенные вслух постулаты носят узкий, прикладной, конкретный, частный характер и т. п. Но в буржуазной литературной утопии эта апокалиптическая ориентация буржуазного мировоззрения проявляется несравненно более прямо, очевидно, наглядно. И мировоззренческая сущность утопии, и ее место в системе общественного сознания, и ее проблематика, ее сюжеты закономерно ведут к этому эффекту.

Утопия всегда была и всегда останется индикатором, лакмусовой бумажкой назревающих социальных изменений. Она всегда «чувствует» грядущие социальные изменения. Меняется только окраска ожиданий: утопия поднимающегося класса «окрашивает» назревающие социальные изменения красным цветом надежды, борьбы, дерзания, утопия уходящего класса «окрашивает» эти же изменения черным цветом траура, черными силуэтами апокалиптических всадников на темном фоне исторических горизонтов... Современной буржуазной литературной утопии свойственна не просто апокалиптическая проблематика наряду с какими-то другими сюжетами. Апокалиптический дух, причудливо трансформируясь в мыслимые и немыслимые формы, пронизывает все ее направления, все ее сюжеты, все ее проблемы, отражая тем самым историческое место современного буржуазного мировоззрения в целом.

...Тень Апокалипсиса витает над всей современной буржуазной литературной утопией...

66. Нет необходимости здесь более подробно говорить о самих произведениях этого направления. О них много писали Е. Брандис и В. Дмитриевский, Е. Парнов и др. Сошлемся, в частности, на брошюру Е. Брандиса и В. Дмитриевского «Зеркало тревог и сомнений» (М.: Знание, 1967). Далеко не все в этой брошюре бесспорно, но сам обзор весьма обстоятелен.

67. Вся глубина социального пессимизма тех, кто отождествляет будущее капитализма и будущее цивилизации вообще очень своеобразно и четко проявилась в дискуссии астрономов о сроках существования разумной жизни. Показатель этот необходим для определения вероятности существования обитаемых миров во Вселенной. Пессимистические, минималистские оценки типа тех, которые даны, например, С. фон Хорнером (см.: Хорнер С. Поиски сигналов других цивилизаций /В кн.: Межзвездная связь. М.: Мир, 1965. С. 278-295), не опирающиеся ни на какие основания, кроме мировоззренческой интуиции, говорят о том, что такое отождествление будущего капитализма и будущего человечества имеет очень глубокие корни в буржуазном мировоззрении.

68. Рей Бредбери. Марсианские хроники. Пер. с англ. Л. Жданова. Предисл. Ел. Романовой. М.: Мир, 1965. 336 с.

69. «...Лучшую научную фантастику создают в конечном счете те, кто чем-то недоволен в нашем обществе и выражает свое возмущение немедленно и яростно» (Бредбери Р. Ответ на анкету «Почему я стал фантастом?» /Иностранная литература. 1967. № 1. С. 254).