История Фэндома
Русская Фантастика История Фэндома История Фэндома

Анатолий Королев

МОСКВА И ЕРШАЛАИМ

Фантастическая реальность в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита»

ФАНТАСТЫ И КНИГИ

© А. Королев, 1989

В мире фантастики: Сб. лит.-крит. статей и очерков.- М.: Мол. гвардия, 1989.- С. 80-101.

Пер. в эл. вид Ю. Зубакин, 2001

            Великая литература проходит по краю ирреального.

              Владимир Набоков

Одна из странных особенностей русской фантастической литературы (и литературы в целом) – стремление уйти от фантазирования и выдумывания как такового, желание избежать самой сути писательского сочинительства – ее права на художественный вымысел. Для русского писателя этот законный вымысел нет-нет да и обернется строгим вопросом: а нет ли в этом нечестности? Подсознательное намерение избежать вымысла – онтологический признак нашей письменности. Так у древнегреческого мифа, конечно, больше прав на неправду, чем у древнерусских былин, которые как бы настаивают на подлинности своих богатырских чудес, которые были в старину на самом деле. Эта установка на доподлинность вымысла явно чувствуется и в реалиях Достоевского, которому было важно обозначить тринадцать ступенек в реальном доме выдуманного Раскольникова и в том, как Гоголь настаивает на том, что нос коллежского асессора Ковалева расхаживает по Невскому проспекту в шляпе с плюмажем, по коей «можно было заключить, что он считается в ранге статского советника».

Вообще Петербургу в нашей фантастической литературе повезло намного больше, чем Москве. Действие практически всех повестей этого жанра начиная с XVIII века если и случается в России, то случается в северной столице. Сам химерический дух города, рожденного в титаническом сне державной власти, излучает радиацию видения. Еще до Гоголя Петербург описывал в своем «Путешествии... г-на С...» – под именем Перегаба – Михаил Щербатов, там же в Питере будущего бродит по прешпектам и герой утопии «Сон» Александра Улыбышева. Только Владимир Одоевский в фантазии «4338-й год» описал Москву, которая... слилась с Петербургом в один огромный идеальный город. Москва была слишком приземленной, чтобы стать местом действия каких-либо фантастических событий. Лишь один Пушкин первым (опять он!) однажды смело выбрал Москву для событий одной фантасмагории. Причем выбрал не Москву далекого четырехтысячного будущего, а Москву вполне ему современную и знакомую – переулок Никитских ворот, что «у Вознесения». Но более подробно об этом – ниже.

Нашему фантасту неуютно без конкретных географических координат, его так и тянет на Невский или на Тверскую. Да и вообще, есть ли хоть один вполне выдуманный город в русской литературе? Ну хотя бы один лилипутский Мильдендо, не говоря уж о великанском Лорбрульгруде Бробдингнега? Пожалуй, нет. Даже Глупов Салтыкова-Щедрина, даже Зурбаган Грина – лишь псевдонимы русской географии, в первом случае – Тверь, во втором – Феодосия.

В чем тайный смысл столь явного желания не сочинить даже там, где вроде бы сам бог, и тема, и герои требуют от автора абсолютной свободы?

Самый фантастический из фантастических романов Михаил Булгаков с самого начала его зарождения стал подавать как реальное событие. Работа над романом совпадает с литературной легендой, которую автор сочинял с не меньшим усердием. Это было в мае (вспоминает В. Лакшин рассказ Елены Сергеевны Булгаковой), в теплый вечер полнолуния на Патриарших прудах. «Представь себе, – начал Булгаков, – сидят, как мы сейчас, на скамейке два литератора...» И он рассказал ей завязку будущего романа о дьяволе, но не просто рассказал, а придал рассказу оттенок неясной всамделишности, накинул таинственный флер чертовщинки и «повел ее в какую-то странную квартиру, тут же, на Патриарших. Там их встретил какой-то старик в поддевке с белой бородой и молодой человек... Роскошная по тем временам еда – красная рыба, икра. Пока искали квартиру, Е. С. спрашивала: «Миша, куда ты меня ведешь?» На это он отвечал только «Тсс...» – и палец к губам. Сидели у камина. Старик спросил: «Можно вас поцеловать?» Поцеловал и, заглянув ей в глаза, сказал: «Ведьма». «Как он угадал?!» – воскликнул Булгаков. Потом, когда мы уже стали жить вместе, я часто пробовала расспросить Мишу, что это была за квартира, кто эти люди. Но он всегда только «Тсс...» – и палец к губам».

Так еще не написанный роман «Мастер и Маргарита» предстал перед первым читателем (слушателем) в виде мистифицированной реальности.

Постепенно булгаковская установка на подлинность московского визита Сатаны найдет самое последовательное, чуть ли не маниакальное воплощение в тексте романа. Причем, сатаниана бесстрашно вписывается автором в плоть личного опыта и московского быта 20-х годов... Нехорошая квартирка № 50 o – это квартира самого автора, под тем же самым номером – где он проживал на Большой Садовой, в бывшем доме табачного короля Пигита, три года с 1921-го по 1924-й. Стоит только зайти в этот дом, и вот вам: лестничное окно, из которого вылетали незадачливые визитеры Воланда; сохранилась до наших дней и пожарная лестница, с которой сотрудники госбезопасности обстреливали летающего котяру. До сих пор (по свидетельству краеведа Б. Мягкова) в заставленной вещами передней дома № 12 по Савельевскому переулку стоит «окопанный железом ларь», который якобы (якобы?) увидел поэт Иван Бездомный, преследуя Воланда... Список этих булгаковских реалий можно довести, наверное, до сотни. Роман хочет быть бытием и становится им. А краеугольным камнем московских происшествий мая 1929 года в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» стал евангельский Ершаланм (Иерусалим).

Вот мы и подошли к главной теме наших размышлений – смысловой перекличке евангельской страстной недели с неделей воландовского суда, перекличке первого пришествия Христа со вторым пришествием... Сатаны.

Именно в этом ракурсе, на наш взгляд, наиболее ярко и выпукло проступают черты булгаковской фантастики.

1. Топография идеи

«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина... Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».

В первой же строчке первой главы романа появляется имя – Москва!

В первой строке следующей главы перед нами возникает еще один город: «В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

Мы – в Ершалаиме.

Параллель Москва – Ершалаим дана Булгаковым с такой внушающей силой, уже в первых строчках идет напряженное противопоставление: жаркий закат – раннее утро, что требует от нас такого же ответно-интенсивного внимания. Два города, бесконечно далеких друг от друга, два местообитания человеческих – одно 30-го, другое 1929 года, одной и той же новой эры, предстают в романе единым телом и духом, в ракурсе одновременной со-жизни, в ключе абсолютно соотнесенных событий... В чем смысл столь парадоксального сближения?

Совпадения московских и ершалаимских событий видны невооруженным глазом: во-первых, это общее мистическое событие – канун пасхи, действие строго укладывается и рамки одной общей предпасхальной страстной недели. Так же ясно читаются и другие противопоставления:

  • явление Воланда на Патриарших – явление Пилата;
  • спор Сатаны об истине с Берлиозом – спор Пилата об истине с Иешуа;
  • Великий бал у Сатаны – веселье в Ершалаиме в честь древнееврейской пасхи;
  • воскрешение мастера и его книги – погребение Иешуа на Лысой горе и дача пергамента Левию Матвею на будущее евангелие;
  • евангелист Мастер – евангелист Матвей;
  • наказание Алоизия Могарыча, предавшего мастера, – возмездие Иуде, предавшего Иешуа.

Это только то, что сразу бросается в глаза. Кроме того, над Москвой 1929 года и Ершалаимом 30-го стоит одна и та же погода, одна и та же тьма надвигается на город грозовой стеной, одна и та же луна пасхального полнолуния заливает кривоколенные переулки ветхозаветного Ершалаима и новозаветной Москвы. Ясно, что эти параллели проведены автором не случайно – два вечных города оказались на карте вечности в одной мистической точке – в начале времени, в ране Христа, в месте пересечения – крест на крест! – двух временных координат. При этом авторская мысль постоянно взыскует к абсолютным реалиям. К реалиям не только московско-булгаковского быта двадцатых годов, но и к реалиям тысячелетней давности. Так из труда профессора Н. К. Маккавейского «Археология страданий Господа Иисуса Христа» в романный Ершалаим попадает, например, масличный жом (отмечено И. Белзой) невдалеке от полуразрушенных ворот масличного имения в Гефсимании. Так в романную Москву попадает и пестрая будочка «Пиво и воды» из боковой аллеи на Патриарших прудах, та самая, на месте которой сейчас стоит газетный киоск, у выхода к Малому Козихинскому переулку, та самая, где икал от теплой абрикосовой и Берлиоз и Бездомный, да и сам Булгаков.

Обыгрывается буквально каждая топографическая деталь, оказавшаяся на дороге сюжета. К «археологии страданий» примешивается археография повествования. Романист и рассказчик московских событий настаивают на том, что все это было и пишется прямо сейчас по свежим горячим следам. Фантасмагория создается Булгаковым отчасти языком документа, кроме того, на ней лежит заметный отпечаток исповеди. Дьяволиада вспоминается самым правдивым свидетелем, подчеркивает автор.

Итак, сатана появляется однажды весной в час небывало жаркого заката у Патриарших прудов. Что это за местность? Почему она столь притягательна для Воланда? Не мог ли дьявол прибыть в Москву с какой-нибудь другой стороны?

Перечисление всех тайных реалий, связанных с данной точкой входа сатаны, позволяет нам сказать – нет, дьявол мог появиться в Москве только здесь, на пустой липовой аллее у Патриарших (теперь Пионерского) прудов.

Вы – немец? – спрашивает Бездомный подозрительного интуриста. – Я-то? – переспрашивает тот и, подумав, отвечает: да, пожалуй, немец.

Дьявол в том европеизированном виде a la Мефистофель, каким он еще в прошлом веке явился перед глазами русского общества, был именно немцем, нечистой силой, идущей с запада, поэтому логичней предположить его появление на московской земле именно с западной стороны Садового кольца, которое есть не что иное, как срытая до основания земляная крепостная стена. Когда-то это было внушительное сооружение вокруг Москвы с окружностью в 15 километров, с деревянной стеной на валу, с сотней глухих башен с пушками по всему периметру. Словом, это было мощное крепостное сооружение против врага. Но тут важна не эта конкретика, а ее идейное следствие: Садовая это все, что (хе, хе...) осталось от когда-то мощной защиты. А город, лишенный стен, открыт всем врагам, в том числе и «врагу рода человеческого». Кроме того, Воланд появляется в точке абсурда.

Действительно, в послереволюционной Москве конца 20-х годов, где в центре, по-видимому, не было ни одной действующей церкви, само название Патриаршие звучало горькой насмешкой. Свое имя пруды получили от Патриаршей слободы, которая находилась здесь в средние века, кстати называлась она еще и Козьей, по местному болоту. Имя – вот все, что ныне осталось от патриархии! Кроме того, Патриаршая козья в семантике булгаковского романа легко читается еще и как Богочертовское место. Причем если иметь в виду, что коза по инфернальной символике была животным сатаны, то можно разглядеть в этом узле топонимических аллюзий еще один знак глумления – дьявол въехал в столицу мирового атеизма на козе, пародируя въезд Христа в Иерусалим на белой «осляти». Единственное четвероногое из свиты Воланда – кот Бегемот – в этом ракурсе тоже прочитывается как глумливый парафраз все к той же священной евангельской ослице.

Итак, сатана появляется в Москве с запада, у болота, ставшего прудом, из которого к тому же нельзя напиться (литераторы умирают от жажды), появляется в тот самый момент, когда Берлиоз доказывает Бездомному, что бог – миф, выдумка. Абсурд с точки зрения Воланда: отрицать Провидение за час до того, как самому отрицателю отрежет трамваем голову. Сатана является на голос богохульства. Но и это еще не все. Сатана въехал в Москву еще и со стороны расположенной рядышком площади Маяковского, которая в булгаковское время (до 1935 года) называлась по-старому – Триумфальной. Это была главная парадная площадь столицы, на которой через Триумфальную арку («Царские врата») в Москву въезжали цари. Что ж, теперь настала очередь и Царя преисподней, который по законам булгаковской фантазии въехал в «пролетарскую первопрестольную» через незримую триумфальную арку; сами врата давно снесли... Пересечение всех данных названий создает на осях московских топографических координат место наибольшего уничижения идей, положенных в основу этих самых наименований. Воланд проникает в точке их максимальною поражения.

А если вспомнить немецкого «Фауста», то станет понятна и символика прорыва дьявола в Садовом кольце. Ведь по все той же инфернальной символике именно в месте разрыва охранного магического круга внутрь, к человеку, и проникает нечистая сила. Наконец, Воланд притянут еще и идеальным водяным квадратом Патриарших прудов, чародейским остатком средневекового Козьего болота, по сути, следом чертова копыта.

По свидетельствам современников Булгаков был очень чуток к такого рода символике, к магии чисел и анаграмм; кроме того, воспитанный в семье богослова, доцента Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова, он был восприимчив ко всей евангельской проблематике в самом широком смысле.

В тот роковой день в душной весенней Москве была среда. Среда не простая, а страстная среда. До пасхи – 5 мая 1929 года 1 – оставалось два дня. Два дня до символического распятия Христа. В Ершалаиме до казни Иешуа оставалось всего ничего – в тот момент, когда над Москвой пылал жаркий кровавый небывалый закат, в евангельско-булгаковском Ершалаиме вставало раннее утро пасхальной пятницы, и Понтий Пилат в белом плаще с кровавым подбоем выходил в крытую колоннаду дворца Ирода Великого.

Однако при всем несовпадении дней страстной недели, в Москве и в Ершалаиме события романа в романе, в конце концов, сольются в один торжественный поток. Это случится в ночь с великой пятницы на субботу и рассвет следующего дня и в Москве и в Ершалаиме наступит «одновременно».

Эта разница в днях – беспокойный символ раздвоенности мира, в ней скрыта явная тяга исхода. Если до времени слияния двух разных событийных пластов в один поток в романе Булгакова царит дух гротеска, то после распятия Иешуа и бала Сатаны на страницах книги воцаряется дух светлой печали и скорби.

И над Москвой и над Ершалаимом проходит очищающей грозой роковая мгла, а в ночном небе загорается безумная луна весеннего полнолуния.

В ершалаимском повествовании скрыт прообраз всего того, что аукается в московской дьяволиаде. Природа фантастического у Булгакова строится по законам двойной проекции, в любой ситуации, даже самой обыденной обязательно скрыто второе дно, ее тайный смысл. И это характерно не только для «Мастера и Маргариты». В «Белой гвардии» заметны переклички с Апокалипсисом, в «Дьяволиаде» чувствуется ироническая оглядка на «Мертвые души»... как зеркало в зеркале отражаются, пляшут, трансформируются события двух романов в романе: ночной ветхозаветный праздник иудейского Исхода в Ершалаиме (см. «Мастер и Маргарита», гл. 26) оборачивается балом у сатаны, гибель Иуды рифмуется со смертью наушника барона Майгеля из Бюро иностранцев. Причем события романа перекликаются не только по логике прямой аналогии или пародийного снижения, но и по сумме страданий – крест мастера сродни крестным мукам Иешуа. Словом, евангелие кристаллизует роман по всем осям и сечениям.

Подобная первоначальная мифологема внутри текста уже использовалась как художественный прием в русской литературе. Например, в романе Андрея Белого «Петербург» таким ядром и прасюжетом стал «Медный всадник», по отношению к которому наращивается вся масса нового текста. Сам же Пушкин (опять первый!) сделал это еще раньше: притча о Блудном сыне в «Станционном смотрителе» стала зерном, из которого выросла антипритча о Блудной дочери.

Московский ряд события восходит к основным архетипам евангелия. Их немного:

  • предательство
  • допрос
  • грех трусости
  • спор об истине
  • крестный путь
  • Голгофа (Лысая гора)
  • возмездие и
  • вечные муки совести.

К ним можно добавить природные знамения: полнолуние, тьма, идущая на оба Вавилона с запада и очистительная гроза в финале.

С самого начала событий романы о Ершалаиме и Москве начинают совпадать («Бывают странные сближения» – А. Пушкин): на балконе в крытой колоннаде между двумя крыльями ершалаимского дворца Ирода Великого, на мозаичном полу у фонтана, происходит встреча Понтия Пилата с Иешуа. встреча с человеком, обреченным на смерть. Нельзя не заметить, что подобная же встреча с обреченным происходит и сейчас – в то самое время, когда Воланд ведет свой рассказ, – в Москве, где Берлиоза от гибели отделяют от силы час-два.

Ироничная перекличка двух типологических ситуаций не может не поражать – пасхальной жертвой становится... председатель МАССОЛИТа Михаил Александрович Берлиоз, а в роли московского Пилата вершителя судьбы выступает сам сатана. Роковым рефреном евангельских событий становится и отрезанная голова. Слишком велико давление новозаветного текста, чтобы мы не увидели в этой голове Берлиоза отрезанную голову Иоанна Крестителя. Слишком мощны пучки ассоциаций, чтобы не заметить и то, что Михаил Александрович отправлен на тот свет с помощью двух женщин: Аннушки, пролившей масло, и вагоновожатой девушки-комсомолки в алой повязке; Аннушка и комсомолка – это Саломея и Иродиада московского евангелия. Словом, голова Берлиоза стала головой предтечи всех дальнейших событий, первой жертвой нового пришествия, причем освещенной и принятой жертвой (тут и Аннушкино подсолнечное масло – московское миро – идет в строку). Какая злая горечь!.. седьмое доказательство бытия божьего предъявляет Ивану Бездомному дьявол и какое? – голову псевдокрестителя.

В следующей главе «Погоня» булгаковский Бездомный безуспешно преследует сатану и его компанию – зловещую троицу, точно так же преследовал другую троицу – Иешуа, Гистаса и Десмаса – несчастный Левий Матфей. Погоня в Москве становится драматической параллелью крестному пути Иешуа Га-Ноцри к месту распятия.

Вглядимся пристальней в топографию погони, ведь в романе нет ничего случайного – от разрыва в магическом круге и квадрата: Патриарших Бездомный бросился за нечистой силой в Патриарший переулок, затем на Спиридоновку (ныне ул. Алексея Толстого); по Спиридоновке к Никитским воротам, где регент ввинтился в автобус, летящий к Арбатской площади, а кот укатил на запятках трамвая «А» (еще одна «аннушка»); тут серый берет мелькнул в начале Большой Никитской или Герцена (для астральной линии романа важнейшее место – сатана проник за второй защитный магический круг, Бульварное кольцо). На все это ушло от силы 20 секунд. Погоня шла с адской быстротой: Арбатская площадь, улица Кропоткина, переулок, затем Остоженка, еще один гадкий переулок с домом под 13-м номером – чертова дюжина – и квартирой 47. Мелькнула перед Иваном крайне запущенная передняя, громадный ларь, вешалка с противной зимней шапкой с ушами и ванная с голой гражданкой в «адском освещении», махнувшей на Ивана мочалкой. Тут же на кухне была взята бумажная иконка и свеча, и, наконец, все свелось к купанию у гранитных ступеней амфитеатра Москвы-реки, где случилась кража одежды и переодевание Ивана в полосатые кальсоны и рваную толстовку... Проследив маршрут поэта по карте Москвы 20-х годов, можно ясно заметить инфернальную значимость места, куда попал Иван, преследуя дьявола; путь Бездомного лежит от одной точки приложения нечистой силы к Москве – через греховную квартирку, где бес попутал замужнюю гражданку согрешить с неким Кирюшкой, – к грандиозной строительной площадке на месте снесенного храма Христа Спасителя на берегу Москвы-реки. Таким образом зловещая погоня, пародируя крестный путь Иешуа, стала путем зла, но при этом ее высший смысл раздвоился и результатом этой сатанианы стало неожиданное крещение (!) Иванушки в московском Иордане, очищение водой от дьявольских сил. («Крещу вас в воде в покаяние».) Грешный путь стал тернистым путем спасителя... что ж, очистительная сила зла входит в парадоксальную концепцию Булгакова.

Если пройти весь маршрут погони за сатаной не на карте, а пешком, то внезапно обнаружится еще целый ряд важных деталей. Крестный путь Ивана оказывается скорбным путем отечественной дьяволиады, вдоль которого стоят некрополи. Первый – это церковь Большого Вознесения у Никитских ворот, где начался крестный путь Пушкина. Здесь он венчался с Гончаровой, здесь у алтаря вдруг погасла венчальная свечечка, здесь упало на пол обручальное кольцо и покатилось, заставив Пушкина суеверно побледнеть, а друзей зашептаться. Ниже по пути второй некрополь – дом, где уморил себя голодом Гоголь, тот самый дом, где он ночью сжег «Мертвые души – 2» и, плача, потрясенно сказал своему помощнику по сожжению мальчику-слуге: как силен дьявол. Здесь кончился его крестный путь. Сгоревшая гоголевская рукопись тайным огненным знамением поставлена Булгаковым и над своей – тоже горевшей – рукописью. Третий некрополь на этом скорбном пути – гроб господень, исполинская стройка на месте снесенного храма Христа Спасителя 2. По православной символике городской храм – есть пророк на торжище; выходит, Иван шел к ирреальному телу поверженного пророка. Кстати, в средневековье эта местность в Москве называлась Чертолье. И тут черт! Какое-то роковое заговоренное место.

Нельзя не сказать попутно хотя бы несколько слов о Пушкине. Он и в фантастике остается заглавной буквой нашей литературы, прямым предшественником того же Булгакова... В самый разгар петербургского периода нашей культуры он сделал местом действия своего «Гробовщика» именно Москву. Причем описал это невероятное событие самым что ни на есть реалистическим способом. Так, прототипом гробовщика Адрияна Прохорова (обратите внимание на скрытый авторский инициал: А. П.) стал знакомый Пушкину гробовщик Адриян, живший в те годы около дома Гончаровых в Москве. Пушкин четко обозначил и координаты своей фантастики; было все это на Никитской, невдалеке от церкви Вознесения, что у Никитских ворот (странная, однако, церковь – ориентир сразу трех чертовщин, двух вымышленных и одной биографической – пушкинской – реальной), и события «Гробовщика» происходят в лунную ночь. А сам сюжет: мертвецы, которые явились в полночь полнолуния на новоселье! В нем так и брезжит булгаковский бал сатаны, бал в честь еще одного новоселья, когда в гости к хозяину тоже нагрянули мертвецы. Нет, Пушкин везде Предтеча.

Но вернемся к погоне.

Гадкий переулок, где у дома № 13 исчез Воланд, находится, по-видимому, в первом переулке, который идет от начала Остоженки к Курсовому проулку, откуда рукой подать до Москвы-реки. Переулок короткий. В нем вплотную друг к другу стоят дома 9, 10, 11, 12, 14, 15... нет только (конечно!) тринадцатого. Что же все-таки бросается в глаза? Дома в переулке удивительно похожи на роковой дом по Садовой 302-бис, они выстроены в том же усталом стиле позднего московского модерна, с фигурными балконами, с замысловатыми эркерами, криволинейными оконными переплетами в духе либерти, с торгообразными лепными карнизами и вычурными козырьками. Это дома-близнецы. Думаю, что (парадокс!) верен и подход краеведа Б. Мягкова, нашедшего искомый дом в Савельевском переулке, под номером 12. Здесь когда-то жили добрые друзья писателя Лямины, здесь в передней все еще стоит легендарный, уже «окованный железом ларь» – старый ляминский сундук, и ванная «с голой гражданкой» здесь же. Здесь важна не абсолютная истина адреса, а то, что перед нами дом-двойник, дом-близнец особняка табачного короля Пигита, что на Садовой... выходит, «убегая» от Иванушки, Воланд по существу шел в обратную сторону, как и положено, к себе, на квартиру бывшего хозяина Михаила Александровича Берлиоза, которому только что самым невероятным образом вдруг отрезало голову. Иван видел морок.

И последнее, весь скорбный путь Иванушки был отмечен закрытыми церквами: Воскресенской у Патриарших (позднее снесена), Большого Вознесения и Ильи Пророка (ныне действующей) в Обыденном переулке. Их обезглавленные купола придавали тернистому пути дополнительную психическую окраску. В этом ряду разрушенный колосс – Храм Спасителя – был кульминацией эмоционального разгрома.

И все-таки именно сатана обманным путем привел Ивана к воде и крестил его «в покаяние». Именно он сатана-креститель (!). Недаром в романе всего один эпиграф, и он на титульном листе. Это строки из «Фауста»:

            ...так кто ж ты, наконец?
            – Я – часть той силы,
            что вечно хочет зла и вечно совершает благо.

              (Гёте)

Как зло может творить добро?.. Но не будем забегать вперед.

Искупавшись в ледяной купели, в «пахнущей нефтью черной воде», Иван выходит на гранитные ступени от бывшего амфитеатра другим человеком – он бос, одежды нового Христа «поделены», заодно похищено и удостоверение МАССОЛИТа, теперь он никто и приходится переодеваться в «беловатую толстовку», московский хитон. Столь разительная метаморфоза от сочинителя большой антирелигиозной поэмы к обращению не прошла бесследно для бедного поэта... босой, с горящей венчальной пушкинской свечой и иконой на булавке, потерявший рассудок поэт направил стопы к дому Грибоедова. После крещения его маршрут разворачивается на 180 градусов. Мощное магнитное поле евангельского пратекста и здесь направляет пучки ассоциаций в нужное автору русло: воскресший спаситель в одном из апокрифов после Голгофы спускался в ад, его alter ego Иван Бездомный, воскресший к новой жизни, тоже спускается в преисподнюю, имя которой – МАССОЛИТ (Московская ассоциация литераторов).

В МАССОЛИТе тем временем идет лихое веселье. Булга-ковская желчь выжигает в литераторах все человеческое. Апокалиптический комизм, в жанре которого написан роман, превращает заурядную ресторанную пляску в дьяволиаду: «под крик «Аллилуйя!» (букв: «Хвалите господа»; припев в богослужении) ударил знаменитый грибоедовский джаз, и, как бы сорвавшись с цепи, заплясали: Глухарев с поэтессой Полумесяц, Квант и Жуколов-романист с киноактрисой в желтом платье». Плясали: Драгунский, Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Жоржем, Семейкина-Галл с неизвестным в белых брюках; а еще: писатель Иоганн из Кронштадта, Витя Куфтик из Ростова с лиловым лишаем во всю щеку и поэты Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин, Адельфина Буздяк и др.

«Тонкий голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!»... Словом, ад».

Босой, с горящей свечой и иконкой – «правая щека была свеже поранена» – полубезумный поэт ступил на веранду ресторана и вскричал: «Братья, во литературе... Я чую, он здесь». Логично, ведь дьявол прописан не где-нибудь – в преисподней.

Булгаков продолжает упрямо множить переклички с евангельским текстом. Толстовка и ободранная правая щека отсылают к Евангелию от Матфея: «Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему другую». Но «братья во литературе» это не «братья во Христе» и ответили новоявленному мессии тем же, чем ответили ершалаимцы: распни его! Иван не миновал ни осмеяния, ни поругании. Его быстро повязали полотенцами и доставили в психиатрическую клинику. Наступила первая ночь романа.

2. Ершалаимский Содом и московская Гоморра

Концепция зла у Булгакова сформировалась в трагические годы последнего десятилетия его жизни, когда травля писателя достигла устрашающих масштабов неистового шабаша. Ариманы: Авербах, Гроссман-Рощин, Литовский, Блюм, Нусинов за короткий срок опубликовали 298 (!) разносных отзывов о его творчестве. Попросту говоря, кормились его кровью. У начала последнего десятилетия стоит пламя 28 марта 1930 года, в котором сгорел первый набросок романа, а в конце – внезапная болезнь и смерть 10 марта 1940 года. Было, конечно, и счастье, любовь – светлый островок посреди реки тьмы. В двух словах дуалистическая концепция Булгакова сводится к тому, что мир поделен между Богом и Дьяволом, и что они заодно правят миром. В ранних редакциях романа Булгаков колебался и все-таки ставил свет выше сил ада. В своем последнем разговоре с мастером Воланд говорит: «Я получил распоряжение относительно вас... – Разве вам могут велеть? – О да. Белено унести вас...» В этом варианте бог приказывал сатане и, следовательно, отвечал за все зло мира. В окончательном виде «вина» бога как бы снимается, князь тьмы получает свое царствие в полную власть, и былое распоряжение становится всего лишь просьбой даровать мастеру покой. Воланд реагирует на нее весьма раздраженно, хотя и исполняет. Важно то, что просьбу эту дух зла мог бы и не выполнить. Здесь зло следует логике гётевского парадокса: желая зла, зло все-таки приносит благо.

Конечно, такие отношения между Богом и Сатаной совершенно немыслимы с точки зрения христианской традиции. Как верно замечает И. Белза в своей статье о генеалогии романа («Контекст–1978», М., «Наука», 1978, с. 195.), концепция писателя близка богомильскому дуализму об изначальности Бога и Дьявола, между которыми есть отношения, а не только лишь бескомпромиссная борьба, что Сатана (ил) – сын божий, что власть Бога и Сатаны над людьми заодно. Эту концепцию во многом разделяет и автор «Мастера и Маргариты», но с одним важным уточнением – заодно, но не против человека. «Все будет правильно», – говорит мастеру Воланд, то есть в соответствии с тем, что предначертано Провидением.

Детальный разбор столь сложного вопроса требует специального исследования, которое выходит за рамки нашей темы. Ответим лишь на один вопрос: а зло ли зло в книге Булгакова? Например, ужасная смерть Берлиоза. Можно ли ее считать делом рук Воланда? Нет, сатана лишь в пылу полемики об истине приоткрыл Михаилу Александровичу его судьбу. Он не разливал масла, не прокладывал трамвай вдоль Бронной, не делал Берлиоза председателем МАССОЛИТа, он наделен лишь даром божественного всеведения и только. Для сатаны судьба Миши Берлиоза – мелочь, недостойная внимания. У него другая цель. По-своему, то есть по-дьявольски он даже пытается сделать доброе дело, спрашивая разрешения послать печальную телеграмму в Киев, дяде; а не получив ответа, все ж таки отбивает телеграфом: «Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня». На протяжении всего романа сатана не совершил ин одного злого поступка, не нарушил ни одну заповедь, наоборот, он милосердно извлек мастера из клиники Стравинского, он воскресил из праха и золы сожженную рукопись, он соединил любящих, взял с собой и даровал покой; «Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали (вдвоем дали Иешуа и Воланд, Иисус и Сатана») в награду. Я уже вижу венецианское стекло и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи». Нас успокаивает судьба мастера за линией жизни. Нам не жаль ни провокатора барона Майгеля, ни буфетчика варьете Андрея Фокича с его легендарной осетриной второй свежести, ни даже председателя земного ада под именем МАССОЛИТ. Мы склонны считать, что их настигло справедливое возмездие. Шутовская свита сатаны: Коровьев, Бегемот и Азазелло тоже непостижимым образом воюют на стороне высшей справедливости против алчности, подлости, низости, трусости и прочих смертных грехов человека. Сатана и К – кара, но не соблазн. Мы на стороне ведьмы Маргариты, которая громит квартиру Лалунского, на стороне огня, пожирающего дотла дом Грибоедова и магазин Торгсина. Словом, мировое зло карает только грешников, оно не может привести бед праведнику, зло друг другу творят только люди. Булгаков отказывает злу в злотворении, в увеличении суммы мирового греха.

У тьмы высокая цель. Какая? Сатана явился в Москву для страшного суда.

Вот откуда этот самый первый эпитет романа: однажды весною, в час небывало жаркого заката... Сравните с ветхозаветным: «Ибо вот придет День, пылающий как печь». Судный день второго пришествия.

Эта парадоксальная апокалиптическая роль судьи делает тьму если и не светом, то очищающим огнем. И в этом булгаковском ракурсе Воланд, вершащий праведный суд над грешниками и дарующий вечную жизнь (!) Маргарите и мастеру, занимает на престоле Страшного суда место самого Спасителя. Такой образ сатаны находится в одиозном противоречии с православной традицией, с тем же Евангелием, где разделение света и тьмы проведено тотально и безусловно, и думается, что булгаковская амбивалентность бога и дьявола – это скорбный плод его трагической жизни.

Итак, романная Москва становится местом Страшного суда и тем самым замыкает новозаветную линию событий, которые начались в иудейском Ершалаиме.

Панорама великого Ершалаима, столь магически выпукло воссозданная в романе, восходит не только к археологической мысли профессора Макавейского (друга семьи Булгакова-отца), но еще и к детским впечатлениям автора от грандиозной панорамы «Голгофа. Иерусалим в момент распятия Иисуса Христа», которая была сооружена в Киеве в начале нашего века. Именно тогда тень будущего творения упала на юношу, и в нем забрезжил далекий роман. «Знаешь, где я сейчас был? – спрашивал он сестру и сам отвечал: – На балу у Сатаны».

Еще тогда он подавал свои фантазии в реалистическом соусе мистификации.

По свидетельствам современников, киевская панорама Иерусалима впечатляла зрителей масштабом и мастерством исполнения. Вот откуда берет исток писательская сила личного «впечатления, зримая картина дворца Ирода, крылатые боги над гипподромом, великая глыба иерусалимского храма с чешуйчато-драконовой крышей, Хасмонейский дворец с бойницами, золотые статуи в римском духе, страшная Антониева башня... Топография Ершалаима воссоздается Булгаковым с не меньшей археологической тщательностью, чем Москва, но до великой пятничной ночи на страстную субботу два «ненавидимые» города существуют пока раздельно, хотя и в русле единого события.

Слиянию двух городов в один Вечный город предшествует целый ряд важных смысловых перекличек, и идут они по нарастающей.

Прежде всего для Булгакова Ершалаим – это город злобы и греха, Содом накануне сокрушительного нравственного падения, за которым последует кара и физическое разрушение. «Вспомни мое слово, первосвященник, – обрушивает свой гнев на Кайфу Пилат, – увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион Фульмината...» И Булгаков «предсказывает» устами своего героя то реальное историческое разрушение Иерусалима в иудейской войне, которое и произошло через сорок лет после распятия Христа, когда армия Тита штурмом взяла Иерусалим, и 6 августа 70-го года сгорела его главная святыня – храм. Булгаковский Ершалаим, не узнавший пророка, – город накануне гибели. То же ощущение близкой катастрофы витает и над булгаковской Москвой 1929 года. Один и тот же знак беды стоит над ними – круглая луна весеннего полнолуния, одна и та же туча с грозой висит «в душном небе, и так же с запада наползает на праздничную майскую столицу черная бездонная мгла Средиземного моря.

Кроме этих броских примет, для понимания авторского замысла важна и временная соотнесенность двух событий: ершалаимской мессианы и московской дьяволиады. Как известно, в первых редакциях романа Булгаков напрямую связывал события ветхозаветной Пасхи 30-го года нашей эры с майской пасхой 1929-го (см. работу М. Чудаковой о творческой истории «Мастера и Маргариты»; «Вопросы литературы», 1976, № 1, с. 218), но позднее отказался от прямой и жесткой привязки – московская сатаниана не укладывалась в ершалаимский отрезок времени – осталась лишь кардинальная привязка – Пасха и общий финал, наступающий в ночь на воскресение. Но сколько отчаянной иронии в этом временном сопоставлении... пасхальным праздником стал Страшный суд, а крестить Москву «огнем и духом» вместо Спасителя явился Сатана... В этом эмоциональном нервическом соусе собственной же идеи видны колебания Булгакова по отношению к своей мысли. Ироническое колебание, экзальтированная нервозность чувствуются с первых же строк романа, где снова в мир явился некто и его не узнают на Патриарших новые книжники. Воланд, карающий зло, дьявол, рассказывающий от себя евангелие, то есть сатана-евангелист (!) – все это не могло обойтись без душевных смятений автора и не отразиться на раздраженной атмосфере романа. В нервозности повествования сквозит порой желание освистать сатану.

По мере движения романа к финалу количество роковых совпадений между обреченным Ершалаимом и трагикомической Москвой тревожно нарастает. Евангельская глубина прочитывается уже и на уровне мелких деталей, снова и снова подчеркивается Булгаковым сакральность московской части текста: «рифмуются» балкон прокуратора во Дворце Ирода Великого и балкон клиники ирода Стравинского под Москвой; нельзя не заметить перекличку и двух садов романа в романе – Гефсиманского у стен Ирода Аргиппы в Ершалаиме и Александровского сада у Кремлевской стены. И там и здесь происходит встреча героя с приговором Провидения: в Саду Иешуа начинает свой путь на крест, там же Иуда получает заслуженную кару (кара как свидание с женщиной-смертью). В саду Маргарита, явившись на свидание с мастером (последний раз они сидели на этой скамейке, здесь), узнает от Азазелло, что инфернальный мир реален и что судьба ее решена; перекликаются в романе и два единственных водоема – Патриарший и Соломонов пруд. Первый, на берегу которого литераторы умирают от жажды, по высшему счету не имеет ни капли влаги, а второй – полон крови. «Не водой из Соломонова пруда напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! – восклицает Пилат, – ...а кровью».

Все эти переклички усиливают мотивы конца, смерти, суда и жажды – лейтмотив пекла.

И Москва и Иерусалим исторически возникали вокруг некой центральной опоры. Вокруг Кремля воздвигались одна в другой стены Китай-города, стены Белого города, все это, в свою очередь, вписывалось в земляной вал... План древнего Иерусалима времен прокуратора Понтия Пилата – это тоже вырастание стен вокруг стен. Сначала первые стены Давида и Соломона, затем стены Езекии и Манасии – неправильный многоугольник посреди гор Соблазна, Злого Совета и Елеон-ской; оба города строились свободно, хаотично, без плана, в соответствии с рельефом местности и живой потребностью. И Иерусалим и Москва – это лабиринты, первый – фарисейский, догматический лабиринт логики вокруг иудейского храма, второй – нетерпимый, аскетический лабиринт духа вокруг православного воинского замка (кремля). В Иерусалиме интеллектуальная броуновская плоть окружила и поглотила храм, в Москве духовная масса «наросла» на замок. В этом смысле строительство главного храма (законченное в 1888 году) было попыткой вывести религиозный центр из бастиона светской власти и сделать его чисто духовным центром России.

На плоскости вечности Ершалаим и Москва это еще и два космических Хаоса – один ветхо-, другой новозаветный – два грандиозных клубка человеческой плазмы, достигших критического состояния. Пришествие Христа (как и пришествие Сатаны) должно было внести в этот хаос гармонию, порядок. Пришествие было тем единственным шансом, какой дало Провидение этой кипящей в грехе Содомогоморре. Требовалось всего лишь узнать пророка (или сатану на Патриарших). Безоговорочное узнавание и было той ничтожной ценой, смехотворным мелким шекелем, какое должно было заплатить человечество за «царство божие» на земле. Но пророки не были узнаны и Содомогоморры пали. (До «эпилога» гибель булгаковской Москвы обозначена дважды: «тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город. Исчезли мосты, дворцы. Все пропало, как будто этого не было на свете». И через несколько страниц: «Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман».) Узнавайте своих пророков! Вот о чем так громко восклицает Евангелие и о чем так страстно молчит Булгаков, и его молчание слышно.

Угадавшие спасутся. Угадавший всю истину мастер слушает Шуберта в своем вечном доме, а Бездомный, у которого Иисус в антирелигиозной поэме «получился ну совершенно как живой», – стал его учеником по отгадыванию истины.

Проклявшие своих пророков города обречены на Страшный суд, причем – вступает Булгаков – не на божий суд, а на суд сатаны 3. Но суд сатаны, нагрянувшего в Москву, в общем-то, не состоялся. Новые ершалаимцы оказались недостойны даже Суда, все обошлось серией хулиганств и пожаров. Может быть, так безотказно сработали на понижение законы иронии? Или, может быть, целью московского вояжа дьявола в столицу мирового атеизма был бал полнолуния в ночь после распятия?.. Навряд ли. Великий, бал – поднадоевшая сатане обязанность, которую он выполняет явно нехотя, являясь, на торжество в самом непрезентабельном виде. Нет, единственная цель сатаны – похитить душу праведника. Московский суд сатаны – пролог к грядущему Дню Гнева. Его цель – мастер.

Мастер последний праведник в Новом Ершалаиме, столп, на котором держится небо над городом. «Падет праведник – падет и город сей». Небо обрушит свои камни на крыши и головы. Зальет кипящим огнем Содом, утопит во тьме Гоморру. Как Иешуа Га-Ноцри предан на распятие ершалаимскими фарисеями, так и мастер распят московскими княжниками из МАССОЛИТа за пилатчину. Сначала распят, затем убит Азазелло и, наконец, взят на небо Воландом. Все сильней вступает в права тема исхода. К финалу она набирает силу, как луна полнолунности. До этого исход был лишь печальным: рефреном событий: «О боги, яду мне, яду» – и вот наконец наступает катарсис, и черные кони уносят кавалькаду сатаны с Воробьевых гор. Ветхозаветная пасха – праздник в честь исхода евреев из Египта – достигает своей экзальтированной кульминации: Москве наносится смертоносная рана, из нее вместе с благими силами ада исходят Маргарита и последний праведник. А кто же остался там, в огромном и страшном городе? Во-первых, Иван Бездомный, но его дом – психиатрическая; клиника, и тем самым он вне жизни. Кто еще? Рюхин остался, беллетрист Бескудников, Двубратский, купеческая сирота Непременова, скетчист Загривов, штурман Жорж, Жуколов-романист, Павианов, Бохохульский, Шпичкин, Адельфина Буздяк, Варенуха остался и т. д. и т. п., имя им легион. Мистическая египетская тьма, идущая со стороны. Средиземного моря, накрывает своим чернильным чревом. Москву, и та сливается в вечности с Ершалаимом в один Вавилон греха... «Через все небо пробежала одна огненная нитка. Потом город потряс громовой удар».

Но еще до того, как город «ушел под землю», инфернальный взгляд Булгакова пристально следит топографию Москвы, читая в ней разные провидческие знаки и символы. Так, автор, разом замечает на московском плане исполинскую подкову Бульварного кольца – след разрушенной защиты, – которая уперлась обеими концами в реку. Для него это был, несомненно, недобрый знак. Необычайно чуткий ко всему, что было связано с новозаветной и иной символикой, в то же время склонный к мистике, к магической цифири, к «колдовским знакам» (его выражение), к криптограммам и инициалам 4, Булгаков заметил, что дьяволово копыто так лягнуло по Москве, что подковой как раз пришлось по храму Спасителям Один из вариантов названия романа был «Подкова иностранца». Этот вариант автор подчеркнул как наиболее подходящий, а стояло оно в ряду таких: «Великий канцлер», «Сатана», «Черный богослов», «Пришествие»... поиск названия шел явно по пути поиска обобщения, не к частности. В этом ряду Подкова иностранца могла стать синонимом Москвы, ее скрытым именем. Впрочем, это соображение из самых предположительных, хотя интерес к топографической символике у Булгакова носит исключительный характер.

Еще одной постоянной величиной в булгаковской Москве и булгаковском Ершалаиме стало постоянство маршрутов его героев. По подлунному Вавилону бродить случайно невозможно, в нем проложены смысловые тропки неумолимые, как трамвайные рельсы, свернуть с них нельзя. Все возвращается на круги своя, вспять. Трудно шагнуть в сторону, ходить можно только взад и вперед между двух точек. Так Иуда идет от дворца Каифы к убийцам в Гефсиманском саду точно так же – только вспять, как вели во дворец Каифы арестованного Иешуа; и хотя оба идут в противоположные стороны, но к одному – к гибели. Маргарита идет к заветной скамейке в Александровском саду именно так, как шла в последний раз с Мастером. Ее полет над ночной землей – тоже полет туда и обратно. Нечистая сила движется по «замкнутому кругу», только по маршруту Ивана: от Патриарших к берегу реки и обратно к дому Грибоедова. Дом Пашкова, на каменной террасе которого – спиной к Кремлю – Сатана и К прощались с Москвой, стоит на этой же тропе зла. (Есть некоторые исключения, лежащие в стороне от дьявольской линии, но они не делают погоды.)

Но всяким, пусть даже самым соблазнительным передвижениям, нечистая сила предпочитает места обитания и постоянной прописки. Нехорошая квартирка в доме 302-бис по Садовой находится в двух шагах от Варьете – чуть ли не стена к стене, – которое находилось в сквере на бывшей Триумфальной площади. Все это вместе взятое образует причудливый чертог тьмы, в котором есть н прихожая, и череда исполинских залов для сатанинского бала, и зал с уютными ложами для зрителей ада, и подвал Варьете с осетриной второй свежести, где царит буфетчик Соков. В этом же чертоге тьмы прописана и Аннушка – Иродиада, и Берлиоз – Предтеча. Такой сгусток зла в одной точке осмысляется автором на принципах пятого измерения (вот почему квартирка пятидесятая), недаром Булгаков, по свидетельству М. О. Чудаковой, штудировал проблему пятого измерения в трудах Павла Флоренского о мнимостях в геометрии. И здесь он решал, как вписать чертовщину в научные реалии. Парадоксы топологии пространства работали на его центральную идею: если хотя бы допустить, что все это лишь возможно, значит, это уже, несомненно, было. Был Сатана в Москве, был, настаивает автор всей суммой реалий, и мастер был, и Маргарита. Все это так же истинно угадано.

Итак, инкарнация (воплощение) Ершалаима на московской карте прослеживается у Булгакова следующим образом: к скорбному пути (вдоль некрополей всех мастеров, погибших в схватке с дьяволом) прибавится еще резиденция Пилата, приехавшего на пасху в Ершалаим. В Москве это будет соответственно резиденция Воланда в доме по Садовой. Таким образом это не только, тайный дворец сатаны» но еще и дворец Ирода, стоящий в начале линии зла. Подвальчик 5 у Алоизия Могарыча, где писался роман о Христе, – дом скрытого служения мастера свету – это еще и дом Тайной вечери. Драмлит, МАССОЛИТ с рестораном, магазин Торгсина – это адреса подземного Гадеса, точки ада, из которых в конце концов вырвался наружу огонь. Ершалаимская Лысая гора, по закону дьявольской иронии, обернулась в Москве воронкой от храма Спасителя, так московской Голгофой стала могильная ямина. Страшная Антониева башня – дом Пашкова, это еще и евангельская гора, откуда Иисус соблазнялся дьяволом: «и показывал ему все царства мира и славу их». (Только у Булгакова на горе сам дьявол.) Дворец Каифы, где велась следствие по делу Иешуа, – Учреждение, где шло энергичное следствие по делу воландовой шайки.

Как мы видим, инкарнация Ершалаима идет не только по романным точкам, но и по археологии самих евангельских событий, ассоциации выходят за рамки романа в романе. Инфернальный глаз автора читает в этих точках ершалимского пришествия знаки нового грехопадения, читает роковые буквы близкого конца: «мене текел фарес», взвешено, сосчитано, отмерено. Полное совпадение осей симметрий двух вавилонов греха приведет к гибели и апокалипсису... Что ж, инкарнированные города, в которых новое содержание выступает как антисодержание, находятся в критически неустойчивом состоянии. В человеческой истории такие примеры уже есть, взять тот же Иерусалим или Рим. В первом зародилось христианство и был разрушен ветхозаветный камень, во втором – языческая античность была повержена уже новозаветным камнем, а германец Одоакр, повергнув Рим, поставил точку в конце целого тысячелетия. Булгаков мрачно пророчествует – над Москвой нависла карающая мгла. Конец света близок.

По-разному можно отнестись к авторскому: ужо тебе! Но в одном пророчеству трудно отказать, во вдохновении.

3. Вместо эпилога

В финале романа автор все-таки «пощадил» ненавидимый город. Сгинула с неба черным клубком дьявольская тьма, Москва стоит под луной живым, а не мертвым городом теней, ученик мастера бродит в дни полнолуния по московским переулкам, вспоминая прошлое. Этот финал придает «Мастеру и Маргарите» неожиданную жанровую окраску: перед нами роман-предупреждение.

Предупреждение о пришествии Сатаны?

Да, о нашествии зла и исходе последних праведников, после которых – конец. Один праведник пока еще остался – Иван Понырев, бывший поэт Бездомный. Но устоит ли город на одном столпе? Булгаковские сомнения остаются с нами, и не внять его предупреждениям нельзя, даже если во главе второго пришествия парадоксальным образом стоит дьявол-спаситель. Что ж... Булгаков, вторя богомильским идеям, создал волнующую и законченную жизнь дьяволобога, творящего наперекор всем христианским догмам, суд и прощение... Но не правда ли, красота этой картины отмечена каким-то мрачным изъяном? И озарены панорамы московской сатанианы не моцартианским светом, а неверным закатным 6 блеском солнечной крови да лягушачьими всплесками весенней луны? В порочной красоте дивного творения чувствуется усталость душевного надрыва, яд соблазна. Мысль уязвлена сомнением. На книгу ложится сначала легкая, почти шутовская, а затем все более густеющая тень смерти, которую Булгаков воспринимает как смерть чисел. Гибнет № 108 (мастер) из клиники, сгорает квартира № 50 по Садовой 305-бис, уходит в вечность 14 нисана. Зарницы апокалипсиса озаряют последние страницы романа: «И свернется небо, как свиток, и времени больше не будет». Густота финального мрака, лихорадка пьяной Луны, соблазны амбивалентности, смех на грани глумления – все эти порочные красоты сатанианы выдают пороки и тайные неправды авторского замысла. И пожалуй, главное наше возражение в том, что булгаковский дьявол лишен своего изначального онтологического признака, сути своей лишен, ведь он – антихрист. Он, отец наущений, не может быть отцом деяний. Нет, нет, Воланд совсем не Сатана, он скорее рыцарь ада, Дон Кихот тьмы, но не Белиал – отец и князь злобы. Создать положительного прекрасного дьявола не под силу даже гению.

Поражает в истории написания романа и ее финал – смерть самого Михаила Афанасьевича Булгакова, дважды предсказанная самим автором на страницах «закатного» романа, сначала гибелью Михаила Александровича Берлиоза (он тоже alter ego автора, его насмешливая «ипостась». Сравните инициалы автора и героя: М. А. Б. и смертью мастера, весной в полнолуние.

Елена Сергеевна Булгакова вспоминала о том, что когда «наступил 39 год, он стал говорить: «Ну, вот пришел мой последний год». И обычно говорил это друзьям за столом, вдруг посреди самого веселья: «Да, вам хорошо, вы все будете жить, а я скоро умру». И он начинал говорить о своей предстоящей смерти. Причем говорил до того в комических, юмористических тонах, что я первая хохотала. А за мной и все остальные, потому что удержаться нельзя было, настолько он выглядел здоровым и полным жизни».

14 мая 1939 года роман был завершен, а спустя три месяца – 14 августа – он впервые почувствовал себя плохо, вскоре, после первого же визита те врачу, выяснилось, что он болен неизлечимым гипертоническим нефросклерозом, той самой болезнью, которая унесла его отца в возрасте 49 лет. Но Булгакову тогда было еще 48; он умер через неделю после сорокадевятилетия, 10 марта 1940 года.

После всей чертовщины романа в этой внезапной смерти так и чудится что-то мистическое... И все-таки, что это: роковая случайность? фатальное предчувствие конца жизненных сил? самоубийство пророчеством? Каким бы ни был ответ – смерть стала доказательством своего же провидческого дара. С самого начала автор сделал все для того, чтобы подать свой роман как свидетельство о реальном событии, и смерть в финале стала логической точкой столь настойчивой мистификации. Смерть автора придала «Мастеру и Маргарите» дополнительный парадоксальный импульс: читателю трудно отнестись к повествованию как к чистой фантазии, кроме того, евангельская история и московская оказались завязаны в столь прочный узел, что стоит только усомниться в визите Воланда, как неизбежно придется засомневаться и в посещении Христа.

Михаил Булгаков перестал править роман на 19-й главе, в том самом месте (отмечено М. О. Чудаковой), где описал похороны своего рокового двойника Берлиоза. Карандашная правка текста – рукой жены – обрывается там, где Маргарита на скамейке в Александровском саду спрашивает Азазелло: «Так это, стало быть, литераторы за гробом идут?»... здесь – на вопросе – булгаковский гений пресекся, ведь за гробом для него не было ничего, кроме сомнения.

Ранее мы отмечали, что в романных садах – Гефсиманском и Александровском – происходят встречи героев с приговором Провидения. Теперь настал черед приговора и самому автору.

На скорбном пути отечественной московской дьяволиады отныне стоят еще один, четвертый, некрополь – это дом, где умер М. А. Булгаков. Этот некрополь стоит всего лишь в сотне шагов от Гоголевского бульвара в сторону улицы Фурманова. Только некрополь этот незримый, тайный, совсем в булгаковском духе. Сам дом давно снесли.

Так, описав столь долгий круг, мы возвращаемся к вопросу, поставленному в начале статьи: в чем же все-таки смысл такого вот нежелания русской литературы быть только лишь художественным вымыслом, в чем суть бегства писателя-фантаста (и не только фантаста) от нечестности творчества как такового? Сейчас ответ можно выразить кратко. Свифт, описывая свой выдуманный Лорбульгруд Бробдингнега, заключает негласный договор с читателем о праве на ложь. Читатель, конечно же, прекрасно понимает, что все описанное только художественный вымысел, за которым нужно уметь читать настоящую реальность, ту же Англию, например. В русской литературе тайный договор с читателем – «я лгу, и мы оба знаем об этом» – не заключается. Нет, я говорю правду! Тем самым вымысел становится парадоксальной правдой и истиной. Мощь фантастической реальности от этого возрастает во много раз и получает право стать действительно действительностью. Не выдуманный Лорбульгруд, а невыдуманный факт. А факт не может быть ложью. Так, дух получает неограниченные права над реальностью, над историей, и кощунственность вымысла снимается. Человечество не может выдумать неправды, говорит русская литература. Тем более это не под силу одному человеку. А раз так, значит, Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» написал только правду и ни разу не солгал.

    АНАТОЛИЙ КОРОЛЕВ

1. Это наблюдение убедительно доказано О. Солоухиной. См.: «Москва», 1987, № 3. с. 180.

2. Храм Христа Спасителя был взорван в 1934 г. Когда М. Булгаков начал писать роман, храм еще стоял на месте.

3. Перед нами пародия на Страшный суд, этакий бульварный судный день... В этом эмоциональном колебании между гневом и смехом опять заметно желание автора освистать сатану.

4. Например, как заметно шествует по страницам романа инициал М.: Мастер и Маргарита, Мытарь Матфеи, Мастер живет на Мясницкой, (героя «Театрального романа» зовут Максудов), предатель – Майгель, наконец, ершалаиМ – это оборотное от Москвы.

5. Это подвальчик в Плотниковом переулке, где жил друг и первый биограф М. А. Булгакова – Павел Попов.

6. Сам М. А. Булгаков еще задолго до рокового диагноза, чуть ли не за два года, называл свои труд «закатным романом». Не отсюда ли – подсознательно – эти восемь редакции как попытка отсрочить конец?



Русская фантастика > ФЭНДОМ > Фантастика >
Книги | Фантасты | Статьи | Библиография | Теория | Живопись | Юмор | Фэнзины | Филателия
Русская фантастика > ФЭНДОМ >
Фантастика | Конвенты | Клубы | Фотографии | ФИДО | Интервью | Новости
Оставьте Ваши замечания, предложения, мнения!
© Фэндом.ru, Гл. редактор Юрий Зубакин 2001-2021
© Русская фантастика, Гл. редактор Дмитрий Ватолин 2001
© Дизайн Владимир Савватеев 2001
© Верстка Алексей Жабин 2001